Весна придёт!..
Шрифт:
Егорка уже давно спал на диване, Нина Григорьевна раздевала его и гасила свет. Потом доставала из буфета бутылочку своей черноплодки, шла в дочкину комнату и выпивала рюмку-две. Её бросало в жар, она почему-то крестилась, хотя верующей не была, и долго ещё сидела, задумавшись, глядя в темноту за окном, где подвывал ветер и качались деревья, пугая движущимися тенями. А когда было ясно, смотрела на месяц и звёзды в тёмном зимнем небе, лунный свет падал на снег красиво и как-то причудливо, всё становилось будто ненастоящим, как декорации в театре, и от этого выглядело немного странно,
Брат Фёдор Григорьевич умер, его похоронили за посёлком на старом кладбище. Дочка не приехала – болела. Помогли два ветерана и две старушки: друзей у деда не было. Егорку, конечно, с собой не взяли, а уехали ещё затемно, когда он спал, попросили соседку посидеть на всякий случай. И та, когда Егорка проснулся, со страху ему сказала, что деда отправили воевать на Кубу, чтобы на неё «американцы не напали», а бабушка пошла его провожать. В то время по радио и телевизору много говорили о Кубе и Америке, других странах, показывали солдат, которые стреляли друг в друга в борьбе за свои идеалы, и мальчик часто слышал эти слова. Понял он что-то или нет, было неясно, но когда потом видел солдат и слышал выстрелы с экрана, мычал и показывал пальцем – «бу! дэт! бу! дэт!», что баба Нина переводила, как «дед на Кубе».
Осталась бабушка Нина Григорьевна одна, без помощника. Было ей страшно, одиноко, стала бессонница мучить, и поэтому она часто засиживалась допоздна перед телевизором.
Вот так, однажды зимним вечером, уложив внука спать, смотрела праздничный концерт, где выступали всенародно любимые артисты. Благодаря тому, что не спала, она и услышала какой-то треск за окном. Выглянула – и увидела оранжевые всполохи на снегу. Охнула, накинула платок и выскочила во двор. С другой стороны дома, за соседским забором горел новый недостроенный сруб бани. Она стала кричать и побежала обратно в дом. Надела валенки, пальто, в карман сунула паспорт, подняла на руки сонного Егорку прямо в одеяле, зачем-то подхватила стоявшие у двери резиновые сапоги, которые недавно купила, и побежала на улицу.
…Пожар разгорелся вовсю. Пламя взлетало высоко вверх, освещая ночь и сосны, и снег был цветной; искры сыпались фонтаном, разлетаясь вокруг, падали за забор на её участок. Она вся дрожала, боялась, что от них загорится дом, и что ей никто не сможет помочь, смотрела как заворожённая, крепко прижимая внука, который проснулся, вертел головой и кричал. Хотя опасность казалась невелика – всё же дом стоял далеко, и искры гасли в снегу. Но тушить огонь было некому: глазели у забора лишь двое стариков, и соседка голосила. Да и поздно, спасти ничего уже было нельзя. Когда приехали пожарные машины, сруб тихо догорал; они полили на всякий случай, пока пламя, шипя, будто уползло внутрь, и дым, чёрный и серый потянулся зловещим змеем вверх, и уехали. Случись пожар летом, неизвестно
чем бы закончилось. Дом – это всё, что у неё было. И она всем потом говорила, какая она трусиха и какая глупая, что взяла только сапоги…Стресс, который Нина Григорьевна пережила тогда, подорвал её здоровье и истощил запас физической и душевной энергии, который она так самозабвенно тратила на любимого внука. Хотя заметно это стало не сразу. Но ни раньше, ни потом дочь свою о помощи не просила – то ли потому, что гордая была, то ли потому, что была на неё обижена, или жалела её, да и знала, что помощи никакой не будет.
Мальчик рос, а сил становилось всё меньше, тяжелее стало справляться с заботами. Старость подступала неотвратимо, и баба Нина, здоровая и крепкая от рождения, начала болеть. Теперь реже была весёлая, открытки свои писать почти перестала и нередко покрикивала на внука. Но Егор совсем не обижался, не пугался и даже будто не замечал перемен. Бабушка научила его всё же кое-каким действиям: носить, что полегче, на стол и обратно, шапку надевать, дверь открывать-закрывать за ручку, с крыльца спускаться и забираться обратно, яблоки с земли подбирать, воду возить и ещё много всего. Качала тяжёлый колодец, конечно, она, он только держался за ручку, но это ему очень нравилось; полное ведро бабушка поднимала на тачку или санки, и они везли вроде как вместе. А ещё на почту за деньгами ходили, ну и за продуктами, а в непогоду на автобусе ездили. Это было самое трудное – зимой автобуса ждать, забираться в него по высоким скользким ступенькам с санками и также спускаться; долго выстаивать очередь в магазине, где было всегда душно и шумно, а без очереди никого не пускали; покупать сразу много всего, чтобы лишний раз не ездить, и тащить потом тяжёлую сумку и везти санки с еле живым от такого путешествия Егоркой. Но всё равно Нина Григорьевна одевалась «в поход», как она говорила, получше и внука старалась одеть хорошо, вела себя строго, чтобы Егор слушался и не отвлекался, а другим не давала никому его обижать. Обычно она не вступала в спор, только скажет слово-два и отвернётся, прижав Егорку к себе. Делала это она с таким достоинством, что всякие разговоры и нападки прекращались…
Зиму пережили еле-еле, питались скудно, в магазин только раз собрались, потому что Нина Григорьевна упала прямо у себя на крыльце на скользком порожке и сильно ударилась головой, больше ездить не могла и под конец зимы слегла совсем.
…Уже была весна, и солнце ярко светило на постель, золотя седые, выбившиеся из-под платка, волосы. Егорка сидел сначала на стуле, всё ждал, когда она встанет. Потом вдруг слез на пол, надел шапку, а сапоги не смог, и заковылял прямо так к соседке сквозь проход в заборе, который специально для него на такой случай и сделали. Сначала стоял, пытался посмотреть в окно, но было высоко. Соседка увидела, вышла. Егор открыл рот, запел, как бабушка учила, – «а-а!» и стал махать руками. Женщина сначала ничего не поняла, принялась спрашивать, а Егорка головой крутил и всё пел: «ба, а-а, ба, а-а…», – говорил он плохо, и выразить ему было трудно, бабушка одна его всегда понимала.
Конец ознакомительного фрагмента.