Весна в январе

Среди раненых уток я как-то присмотрел себе одну пару. Обе птицы были ранены в крыло, не слишком опасно, но улететь не могли.

Я отнес их домой и на всякий случай подрезал им ножницами маховые перья. После этого я посадил их в клетку, насыпал им кукурузы и поставил воды. В клетке они провели несколько дней, а когда привыкли ко мне и немного приручились, я выпустил их к курам, во двор, окруженный высокой каменной оградой.

Появление диких уток вызвало в курином обществе необычайное оживление. Сначала они прятались в траве у ограды и сторонились домашних птиц. Селезень не смел даже крякнуть. Он неизменно ходил следом за своей серенькой робкой подругой, поглядывал на небо и всегда был начеку. Парочка предпочитала проводить время в бурьяне и только к вечеру выходила пощипать низкую люцерну в нижней части двора. Чтоб им было где купаться, я выкопал яму и наполнил ее водой. С тех пор они стали большую часть дня болтаться в этой луже. Казалось, между ними и домашними птицами никакое общение невозможно. Но так было только первые два дня. На третий день произошло нечто необъяснимое: красный петух начал ухаживать за уткой. Селезень кипел негодованием и ревностыо. Между ними началась борьба, в которую скоро вмешался и второй петух, который тоже не остался равнодушен к серенькой дикарке. С утра до вечера трое соперников выдирали друг у друга перья. Во дворе слышалось то сердитое кряканье, то гневное ворчание петухов, то кудахтанье; перья летели во все стороны. Турниры не прекращались ни на минуту. Куры были совершенно забыты своими покровителями, а серая дикарка гордо прохаживалась взад-вперед и, переваливаясь на своих кривых лапах, знать ничего не хотела о страданиях и битвах троих своих поклонников. Она словно сознавала неотразимость своей красоты и выставляла ее напоказ, назло глупым курам. На следующий день красный петух едва не пробил голову второму петуху. С гребешков обоих текла кровь, она уже запачкала им шеи и перья, но борьба с небольшими перерывами продолжалась до самого полудня, пока силы обоих не иссякли. Что касается селезня, он оказался выносливее всех. Сражался он по-своему — хватал клювом одного из петухов и не отпускал, пока в клюве его не оставалось несколько перьев. Иногда он дрался одновременно с обоими петухами, иногда заключал союз с одним против другого. Только ночью, когда петухи и куры рассаживались по веткам большой шелковицы, селезень успокаивался и, никем не тревожимый, отдавался своим чувствам. Но даже и тогда петухи, заслышав его нежное кряканье, посылали ему с шелковицы строгие предупреждения.

Кто знает, чем бы все это кончилось, не вмешайся моя мама. Ей надоели крики и кудахтанье, драки и свары в нашем дворе.

Однажды утром, когда я был в школе, она зашла во двор, после короткой борьбы с селезнем схватила красавицу смутьянку и обменяла ее у какой-то крестьянки на молодую курочку.

Во дворе установилось спокойствие. Петухи притихли. Их неверные сердца снова обратились к прежним покорным подругам. Все пошло по-старому. Только селезень не успокоился. Он перестал есть. С утра до вечера и с вечера до утра он искал свою дикарку по всем уголкам двора, призывно и тоскливо крякая. На четвертый день он умер недалеко от их лужи. Я нашел его перевернувшимся на спинку, как умирают утки, сраженные выстрелом…

ВЕШНИЕ ВОДЫ

В конце марта солнце поднимается высоко, день становится равен ночи, и повсюду на напоенной влагой равнине начинает расти молодая, желто-зеленая роскошная трава. На болотах и мочажинах показываются заостренные листья тростника, еще маленькие водяные лилии, толстый и мягкий рогоз. Дикая гвоздика и всевозможные болотные травы быстро прорастают на влажной, хорошо удобренной почве. Вся равнина начинает весело зеленеть; то тут, то там блеют овечьи отары, новорожденные ягнята резвятся возле маток. Кое-где пасутся отощавшие лошади, которые провели зиму в конюшнях и теперь дорвались до зеленого корма.

Утра еще холодные, но, если ветра нет, к полудню солнце уже крепко припекает. Легкие испарения затягивают равнину. Горы со своими снежными вершинами окутываются теплой влагой и словно растворяются в ней. Вода блестит мягким свинцово-серым блеском, и, куда ни глянь, в ней купается весеннее солнце. В воздухе стоит запах сырости и гнили, но к нему все больше примешивается запах молодой зелени, которая прорастает во всех болотцах и лужах.

В такие полуденные часы лягушки, словно по команде, вдруг открывают свои оглушительные и торжественные концерты. Их кваканье точно перепиливает воздух, а из нашей бочки тем временем выползают всякие букашки и пауки, перезимовавшие в ее пазах. Они ползут по одежде, которую мы сняли, потому что стало уже очень тепло, по нашим ружьям и патронташам и даже по лицам, когда мы, сбросив с себя все лишнее, подставляем грудь ласковым лучам. Зажмуришься, и кажется, будто воздух вокруг тебя заряжен солнечной энергией. Душа упивается кипением новой жизни, в ушах стоит немолкнущий лягушачий хор и далекое блеяние овец, глаза не могут насытиться блеском зелени, и хочется смотреть не отрываясь на эту сверкающую воду, в которой купается солнце. Даже тощие, лохматые лошади ощущают животворную силу этих часов, и вот уж одна заржала радостно, бежит, разбрызгивая воду, по лужам, а из-под копыт ее взлетают брызги, словно серебряные монеты.

Самые разнообразные болотные птицы летят над равниной. Стаи чирков, поблескивая белыми брюшками, увлеченно играют в дрожащем воздухе, наполняя его своим потрескиванием. Там, глядишь, взлетит бекас, вскрикнет резко, сделает несколько зигзагов, пулей пронесется над болотом и камнем упадет в траву. По голым полянам у реки быстро прохаживаются светло-серые крупные, величиной с курицу, птицы с длинным, загнутым на конце клювом. Они выстроились в ряд, точно кооператоры, вышедшие на работу в поле. Время от времени они взлетают, кружатся то над одним, то над другим берегом и тогда издают приятные звуки, словно кто-то пытается играть на флейте. Это большие кроншнепы, или степные кулики, которые остановились в наших краях, чтобы подкормиться, прежде чем лететь дальше, в степи Бессарабии и Украины. А над всей равниной непрерывно проносятся другие птицы, с широкими траурными крыльями. Опьяненные теплым весенним днем, они кувыркаются в воздухе, как акробаты, сверкают белыми подкрыльями, кидаются то в одну, то в другую сторону, будто наслаждаясь своим искусным полетом. Их настойчивый писк словно обращен к вам — птицы спрашивают вас по-русски: «Чьи вы? Чьи вы?» Иногда они начинают мяукать по-кошачьи, с шумом проносятся над самой вашей головой и издали предупреждают всех болотных птиц о вашем присутствии. Они точно сторожа, добровольно взявшие на себя эту службу, и охотники их недолюбливают. Но как они красивы! На затылке у них торчит дугообразный хохолок из четырех темно-зеленых перьев. Большие черные глаза, украшенные снизу белой полоской, круглы, горячи и отличаются необыкновенной зоркостью. Перья на спинке отливают бронзово-зеленым, такого же цвета и зоб. Этих птиц, чибисов, в наших местах прозвали монашками. Если пробуешь подойти к ним поближе, они поворачиваются спиной, приподымают, раскинув веером, свои белые хвосты и будто кланяются тебе задом. Это знак, которым самцы предупреждают своих подруг об опасности. И действительно, вся стая взмывает в воздух.

Так проходят полуденные часы. Солнце начинает клониться к горам, и их огромная тень медленно наползает на равнину. С синих горных вершин спускается холодный вечер. Лягушки замолкают, стада возвращаются в деревню, и тогда откуда-то прилетает десяток серых цапель. Они возвращаются с юга и хрипло каркают, словно приветствуя знакомые места. Теперь болотные птицы, никем не тревожимые, отдадутся своим весенним заботам: утицы будут подыскивать места для будущих гнезд, бекасы, как только стемнеет, соберутся в тростнике и начнут свои веселые игры, чибисы заночуют в полях, а мы, притаившись в скрадке, будем сквозь узкие бойницы подстерегать добычу.

В одну такую мартовскую ночь, когда мы сидели в нашей бочке и вслушивались во все звуки, доносившиеся снаружи, подсадные вдруг тревожно закрякали.

Луны не было, равнина чернела, вокруг ничего не видно, кроме потемневшего зеркала нашей лужи, на котором глаз едва различал силуэты подсадных.

— Наверно, дикие утки сели на траву где-нибудь неподалеку, — сказал дед Мирю. — Они посидят там, а потом спустятся на воду, тогда будем стрелять, — добавил он.

Удивленный тем, что подсадные не сидят на своих кружках и беспокойно дергаются, я продолжал всматриваться. Вдруг на них прыгнула какая-то тень. Вода забурлила, кряканье стало отчаянным. Мы схватили ружья, но, пока мы соображали, кто же это нападает на наших уток, тень исчезла. Исчезла и одна из самок-подсадных.

Теперь все стало ясно. Мы решили не отходить от бойниц и сторожить до утра.

На рассвете наши утки снова закрякали. Из травы за болотцем показалась лисья голова.

Низко пригибаясь, стараясь не шлепать и не шуметь, лиса подкрадывалась к подсадным, которые захлопали крыльями по воде. Мы с дедом выстрелили вместе. Лиса заверещала, подпрыгнула и упала замертво.

Это была самка. Наверное, у нее были лисята, раз она решилась на такую рискованную операцию. Кто знает, где была ее нора, быть может, у самого подножия гор, но она успела отнести туда утку и вернуться за другой…

ПЕТКО

Чудесны апрельские дни и ночи в зеленых котловинах и на подветренных полянах, приютившихся у северных склонов нашей Стара-Планины. [1] Цветет боярышник, и ветер далеко разносит его густой, сладкий аромат; цветут сливовые деревья, вишни и груши-дички, зеленеют хлеба, окруженные молодыми желто-зелеными рощами, в которых с утра до вечера раздается голос кукушки. Под блеянье отар, под звон овечьих колокольцев и птичьи трели приходят упоительные апрельские вечера. Горы постепенно синеют, лишь снежные вершины их еще светятся, вековые леса погружаются в сон, сизый туман затягивает мрачные ущелья и дубравы — древний приют гайдуков. [2] Месяц выплывает перламутровой пуговицей, а скоро и вечерняя звезда начинает мерцать, будто капля фосфора, в чистом небе, отразившем зеленый наряд земли. В эти последние часы дня все живое словно бы торопится выразить свою радость. Черные дрозды поют так искусно, такие звучные и громкие запускают рулады, что им завидуют даже соловьи; кукушка кукует, не зная усталости, кричат только что вернувшиеся с юга перепела, мирно и кротко воркуют горлицы. Зяблики, зарянки, синички и все их собратья-певцы разнообразным щебетаньем выражают свою радость и свои надежды, и над землей несется множество голосов. Играет на свирели и чабан, что держит путь к деревне, дома которой белеют, точно грибы, или прячутся среди плодовых деревьев и старых дубов. Даже сороки, занятые устройством своих безобразных гнезд, ощущают необходимость выразить свое удовольствие от этой жизни. Они стрекочут, перелетая с места на место, а дятлы с такой силой долбят сухие ветки, что по дереву проходит дрожь и дупло его отзывается глухим гулом. На лугах зацветает медно-красная ажурная овсяница, большими кругами белеет ромашка, синеет вероника, желтеет молочай, налитый густым белым молоком. А в кустах на опушке благоухают фиалки.

1

Стара-Планина — болгарское название Балканского хребта.

2

Гайдуки — сначала разбойники, защитники народа от чужеземных поработителей, в XIX в. — участники национально-освободительной борьбы болгар против османского ига. Подвиги гайдуков воспеты во многих народных песнях и преданиях.

Все живое давно уже проснулось к новой жизни. Проснулся и крот, ежик покинул свое убежище в корнях дуба, где он спал зимой, и теперь каждую ночь выходит к ручью, охотится на лягушек и прогуливается со своей колючей подружкой, такой же коротконогой, как он сам. Проснулся и барсук. Как же это произошло? Как он понял, что пришла весна?

Он залег в нору в середине декабря, когда его отяжелевшее от жира тело почувствовало настоятельную потребность в сне. Сонливость одолевала зверька, и обычно медлительные его движения становились еще более ленивыми и вялыми. В то же время он помрачнел, его охватило безразличие ко всему на свете — и к еде, и к ночным прогулкам, и к самой жизни. И не то чтоб ему было холодно. Защищенный толстым слоем жира, он не чувствовал холода, просто не хотелось вылезать из норы, где было тепло и уютно. Сама земля словно бы усыпляла его своим теплом и привлекала больше, чем внешний мир. Когда он последний раз бродил по лесу, в нору он вернулся с каким-то тряпьем в зубах. Это был рукав давно сношенной поддевки, брошенной лесорубом или чабаном.

Сначала барсук долго обнюхивал его своим маленьким черным носом и, лишь уверившись, что ничем другим, кроме земли и прелых листьев, рукав не пахнет, утащил его в нору и сунул в сухие листья и мягкую сыпучую землю, устилавшие его ложе.

Выпустив рукав изо рта, он постоял немного на задних лапах и несколько раз зевнул. Потом, сраженный приступом сна, лег, но заснул все-таки не сразу. Что-то его тревожило. Он снова приподнялся и стал зарываться в сухую землю и листья, пока они не покрыли его тело, а рукав остался под ним. Тогда, глубоко вздохнув, он наконец заснул крепким сном, уткнувшись пестрой мордочкой в мягкую шерсть на брюхе. Шел мелкий снег, деревья в лесу скрипели под напором северного ветра.