Весталка

— Не пойду я ни в какой штаб..

Он вздохнул. Снял шапку. Надел снова. Казалось мне, что-то все хотел спросить или сказать. И я ждала. Мне нравился он, хоть, может, и не так, как нравятся, когда влюбляются. Да и откуда я знала, как влюб ляются?

122

Вид у него был неброский. Хотя я понимала, наверное, он красивый, этот лейтенант, который изо всех сил старался быть взрослым, суровым. Вся красота его была в глазах, мягкая, заботливая душа просвечивала там. Вот так же, как у моего отца, хотя ничем он его не напоминал больше, был тонок, прыщеват на висках, с длинными, худыми руками, с тонкими ногами, которые нелепо высоко выставлялись над широкими голенищами кирзовых сапог. И еще у лейтенанта были красивые ровные зубы. Когда он улыбался, словно забывшись, совсем не походил на военного, больше всего лицо его напоминало какого-то молодого художника.

— Слушай, Одинцова..

— Машина вон. Кажется, та.. — перебила я его.

— А? Машина.. Правда. Ну, тогда.. — Он совсем побагровел, вставая с бревна, глядел в сторону.

Крытая трехтонка-санитарка с тентом притормозила около нас.

— Лезь давай! — кивнул, открывая кабину, шофер.

— Ну, прощайте, — сказала я. — Не поминайте лихом. — И боязливо подняла глаза.

Лицо Стрельцова теперь зажелтело какой-то острой, восковой желтизной.

— Прощай.. — глухо сказал он.

Когда я села в кабину, видела, как он уходит. Было мне почему-то щемяще тяжело, гадко. Что это я? Так вдруг. Так холодно, так не по-людски. Чуть не выскочила из кабины, не побежала за ним. Догнать бы.. Остановить..

Шофер со скрежетом перевел рычаг. Машина зафыркала, тронулась. Видела еще.. как лейтенант остановился. Смотрел. Выскочить бы.. Или бы хоть рукой махнуть? Катится машина. Вот и не видно уже никого. Чуть не реву. Кусаю губы. Как тяжело быть женщиной. А я и не женщина. Девочка я. И никто этого не понимает. Не могу привыкнуть, что все здесь считают меня женщиной. Виновата моя фигура. Ноги эти. Да еще.. Вот смешно и стыдно писать, на фронте, на батарее то есть, я поправилась за эти месяцы,

123

раздалась, посвежела. Все во мне как будто налилось. Да и в последний этот месяц отоспались, пришли в себя. Немцы не налетали. А у пушек учеба — это просто, не сложнее моей огневой специальности. Разве только наводчикам да заряжающему тяжело. Теперь я могла зарядить пушку, научилась быстро окапываться, греть мерзлую землю. Знала все немецкие самолеты на слух, даже стреляла из счетверенки, пробовала, испытывала сосущее желание сбить падающий черный «юнкерс», мечущийся в мишени прицела. Так я представляла, конечно. А в том сбитом трехмоторном были и мои снаряды.

Но все-таки уехать я решила твердо. Как ни странно, тянул госпиталь, моя главная профессия. Хотелось снова быть на своем месте: перевязывать, утешать, хотя кошмар челюстно-лицевой все еще красным, кровавым стоял в памяти, бывало, и снился. На батарее я — так само получилось — тоже исполняла обязанности сестры, парила из привезенной хвои настой, проверяла на вшивость — что делать? Приказ. Кто-то должен. Мазала йодом царапины, перевязывала, хотя тяжелых, да и вообще всерьез раненных, на батарее не было, но были больные, девчонки ручались ангинами, животом, изжогами, а к концу моего пребывания здесь ко мне бежали даже советоваться из-за задержки месячных, будто я заправский доктор. Никто не верил, что кончила всего-навсего краткосрочные курсы, что я такая же, как они, и даже младше их. К лейтенанту Стрельцову я привыкла с первых дней, хотя не старалась лезть ему на глаза, находила себе дело. И не подумала почему-то, что будет мне теперь так тяжело.

Машина повернула, и еще на секунду я увидела вдали, у черных строений, маленькую одинокую черточку: он все еще стоял там.

XII

Вижу себя в большом селе вблизи Волги, с хатами из самана, соломенными крышами, которые казались мне дивом; у нас, на Урале, нигде

124

не было ни саманных строений, ни таких кровель. Название села стерлось в моей памяти, зато хорошо помню, как нас, таких, как я, вновь прибывших медсестер, собрали на сельской площади, выстроили в шеренгу и подполковник с тремя «шпалами» в петлицах шинели, сопровождающий седоватого грузного человека, — не знаю, в каком он был звании, потому что одет не по форме: в кожаном коричневом пальто-реглане с меховым воротником, но, видимо, в большом, очень большом, — стали обходить строй, медленно шли, останавливались возле отдельных девушек и, вызвав на шаг вперед, что-то спрашивали, может быть, год рождения, специальность, и записывали, вернее, записывал подполковник, а важный военный только властно смотрел и почти ничего не говорил. Переводя взгляд с этих командиров на шеренгу девушек в шинелях, я вдруг чуть не закричала, не выскочила из строя, потому что справа от меня, человек через десять, стояла моя подруга Валя Вишнякова, живая и здоровая. Не знаю, как я удержалась на месте. Валя здесь! Валя жива! Неужели мы снова окажемся вместе..

Подполковник и начальник в реглане подошли как раз к ней, и я слышала, как она отвечает, слышала только голос, а не слова.

Подошли они и ко мне.

— Фамилия? — спросил подполковник.

— Сержант медицинской службы Одинцова, — ответила я по всей форме, и мой четкий ответ, видимо, понравился им обоим.

Командир в кожане смотрел на меня, как смотрят где-нибудь на выставке на манекен. Я тоже пристально глядела на этого кожаного, совсем не военного человека. У него было старое, вислое лицо, тщательно выбритое

наодеколоненное, под глазами полумесяцы коричневых сумок. Серые усы квадратами под крупным вялым носом — такие усы, помнится, назывались «наркомовские». Старик напоминал старого, безучастного ко всему сенбернара, может быть, все это из-за щек, из-за уныло-кислых глаз в подпалинах. Люди вообще часто напоминают собак. А еще он походил на того старика режиссера или актера — французского буржуа, с которым мы

125

часто стояли в очередь за тощими кусочками бескарточного хлеба. Только у «буржуа» были ботинки с кнопками на боку, а этот военный был обут в белые бурки с отворотами.

Я так обрадовалась, увидев Валю, что отвечала невпопад, глупо и счастливо улыбалась, но и это опять странным образом понравилось обоим командирам.

— Кем служили?

— Младшая палатная сестра эвакогоспиталя. После бомбежки — в зенитном дивизионе.

— Печатать умеете? — перебил подполковник.

Не поняла, глупо смотрела на него.

— То есть как? Что?

— Обыкновенно. На машинке, — усмехнулся он.

— Никак нет.

Подполковник полуобернулся к кожаному пальто.

— Научим.. Оставить при штабе.. — медленно сказал тот, и в глазах его, старых и равнодушных, мелькнула зеленая искорка.

— Я не останусь! — не знаю почему, вдруг ляпнула я. Душа моя все еще до сих пор болела с того расставания.

— Сержант... Одинцова.. вы обсуждаете приказ?

— Это не приказ, — сказала я. — А я не машинистка.

— Ого! — подполковник снова полуобернулся к старшему. Командир в реглане ожидал согласия, благодарных улыбок, может быть, даже «глазок», сердито сопнул.

— Не умеете печатать.. Дадим другую работу.

— Никак нет. Я хочу в госпиталь. На фронт..

— Но фронт же здесь.

— Хочу служить в госпитале по своей специальности..