Весталка

Полковник, надев очки, читал список награжденных. Названные выходили из строя. Получали коробочки с орденами или медалями. Я все ждала. Думала: вот-вот.. Смотрела, как в строй возвращаются счастливые, сияющие. Но вот список зачитан до конца. Полковник снимает очки. Еще раз поздравляет с наградами. Звучит как положено: «Служим Советскому Союзу». Служим. Меня в списке нет. А я все еще жду чего-то. Команда «Вольно!». Полковник идет к штабной «эмке». Команда «Разойдись!». А я все еще чего-то глупо, совсем уже по-детски жду.

Почему я так ждала эту награду? Не заслужила? Может быть.. Не спасла? Или Бокотько умер?

Роты расходились. А я все стояла на месте, склонив голову, разглядывала избитые кирзовые сапоги. На меня оглядывались, подшучивали.

— Сестренка! Чего потеряла?

— Давай найдем вместе!

Скорым шагом подошел лейтенант Глухов. Был взволнован не меньше меня, лицо красное:

— Что это такое, Одинцова? Я же... Я все подробно описал, представил тебя. Отдельно доложил комбату. Как так? Не понимаю.. — смотрел на меня растерянно, будто спрашивал и извинялся. Впервые видела флегматичного лейтенанта таким растерянным.

155

— Значит, не достойна.. — подавляя рыдание, кое-как пробормотала я

пошла прочь. Что-то будто душило меня, давило горло, солью ощущалось в глазах. Горе — нет! Несвершившаяся мечта? И тоже, пожалуй, нет. Ну не дали — и что ж? Этой «За отвагу» не кидаются. Но у меня до сих пор будто что-то порвано в животе, болит, не дает дыхнуть.. И вот так — оказывается, я ничего не сделала.

— Слушай, Одинцова.. Лида! — догнал ротный. — Не вешай нос! Поняла? Это несправедливость.. И я все выясню.. Ты — потерпи.. Не узнаю у комбата, пойду выше, в полк. Слышишь? Успокойся.. Не вешай нос, говорю.

Вечером, совсем растерянный, сбитый с толку, мрачный до сизой крови, он опять нашел меня. Сказал, что выяснил, почему не наградили. Комбат разъяснил: будто бы есть приказ или указание не награждать орденами и медалями медработников, санинструкторов, тыловиков, представление будто бы отменили вверху. Полещук ни при чем. «Не верю я,

— сводя брови, закончил ротный. — Не верю. Не может быть такого указа. Терпи! Добьемся правды. Понимаешь? Добьемся..»

Все я понимала. Все.. А точнее, ничего не понимала, не могла взять в толк, что люди и здесь остаются людьми. И что здесь тоже есть нелюди.. И еще убедилась — беда не ходит одна. Утром прибыла почта. И я получила, наконец-то получила письмо из дому! Оно было написано не материнской рукой и даже без обратного адреса. Все это удивило меня, предчувствие заставило вздрогнуть.

Руки мои тряслись, колени подгибались. Письмо обжигало пальцы. Что там? Что? Я боялась открыть, держала треугольник в руке. Только собравшись с духом, наконец развернула — треугольник из школьной мусоленой бумаги в линейку. Писала квартирантка. Эвакуированная беженка. Ровненький малограмотный почерк. Страшные слова. «Уважаемая Лида, извещаю о скорбном случае. Ваша мать..» Дальше строчки запрыгали, земля заходила, зашевелилась подо мной. Я бросила письмо, будто держала пальцами извивающуюся змею, и вот она изловчилась... и сейчас я побегу,

156

побегу, не знаю куда, знаю только, что побегу.. Куда мне бежать? КУДА БЕЖАТЬ? МНЕ от себ я... от этого обрушившегося горя.. Я хорошо помню, что бросилась куда-то без оглядки, как бегала в раннем дет-стве от внезапной тучи, от грозы.. Я швырнула это письмо. Но, отбежав несколько, опомнилась, вернулась и как бы в забытьи подобрала.

Беженка сообщала, что мать скончалась в больнице, была подобрана на улице во время очередного припадка. Мать не узнала, что я жива. Получила на меня похоронную. А писем отсюда не было четыре месяца. Потом пришли кучей, но матери уже не застали. Квартирантка писала, что вещи, какие были, взяла материна двоюродная сестра, а комната осталась пока за ней, так как «плотить некому».

Так осталась я без отца, без матери и даже без своего угла. Война взяла у меня все.

Помню, как шла куда-то прочь, прочь, дальше от поселка, где расположилась часть, шла, пока двигались ноги, и остановилась перед каким-то бугром, заросшим по гребню и склону сорняком и высоким бурьяном. Я села тут опустошенно, обессиленно, сидела, сбросив пилотку, вытирая рукавом мокрое, в испарине лицо. Горькая, щемящая где-то в глазах и в груди тяжесть заполняла все мое тело, отдавалась в руках, в согнутых коленях. Звенело, давило в ушах, пересохло во рту. День стоял знойный, по-июньски безучастный и белый. В бурьяне роились, кружились бабочки. По цветам, синим, желтым, голубеньким и малиновым, ползали пчелы и шмели. И если б не грохот, временами долетающий с линии горизонта, — все было бы, казалось, мирно, спокойно. Природа не знает горя.

Коричневая, вымазанная в чем-то пушистом, оранжевом, пчела лезла в голубую юбочку цветка, довольно жужжа, выбиралась, нагруженная нектаром, повисала перед другим цветком, погружаясь в него еще и еще, и вот, видимо решив, что хватит, довольно летела куда-то в небо, в его голубую суть, — исчезала. Как просто все было в этом мире. Как просто и понятно. И как сложно, до жути неясно, нелепо было в мире моем, в том

157

ужасном измерении, в которое я попала, не ведая, что оно может быть без подготовки, без предупреждения... Впрочем, сердце или шестое чувство без конца говорили мне о какой-то тревоге, подсказывали давно, что с матерью что-то случилось. Но что, что? Я была отрезана, отброшена от нее войной. Я видела мать во сне. Видела и говорила с ней. Вот, недавно. Мать была веселая, довоенная, молодая.. Помню, ждали к обеду отца. Я перетирала тарелки, накрывала на стол, а она стояла в легком летнем платье у двери, полная, красивая в этой своей полноте, и улыбалась мне своими губами богини. Вдруг тарелка прыгнула в моих руках, выскользнула и разбилась. Это была ее любимая тарелка, с гирляндой цветочков под золоченым краем. Я глядела на белые черепки, подняла глаза к двери. Но матери не было. Дверь сияла пустой небесной синевой..

Вот сейчас вспомнила этот сон и поняла — мать теперь так и останется в моей памяти. А встречаться мы будем во сне..

Почему у меня не было слез? Не знаю. Лучше бы отплакаться, отрыдаться. Но слез не было. И душу давило, гнуло меня, будто кто-то накладывал на меня камни.

Я сначала сидела, а потом прилегла на этом бугре. Солнце жгло меня. Жундели, пищали осы и пчелы. Какая-то бабочка все вилась надо мной и даже садилась на плечо и на голову. «Вдруг это материна душа?» — подумала я, когда бабочка улетела.

А еще я думала: что же теперь? Как быть? И додумалась только до одного — теперь мне все равно, никому, никому я не нужна, никто не ждет меня, и большего горя, чем у меня, уже не может быть. Теперь я — сирота. Даже круглая сирот а. Вот как.. Круглая. И потому — делать нечего.. Буду воевать, буду перевязывать.. Может быть, меня убьют. Не страшно, теперь не страшно. Не пугает. Ранит? Только бы не в лицо и не в ноги. А если в грудь, в живот — все равно не выживу. А потом, потом.. У меня есть граната.. Есть гранат а... Граната.. А что? А что, если.. — мысль заставила меня сесть, словно спросонок, я озиралась, словно бы ободренная и