Весталка

— Ну вот. И это нам известно. Значит, вы дисквалифицировались. Ведь так? Вряд ли станете отрицать. Медицина идет вперед. А кроме того, звание

вас... фронтовое (здесь в голосе капитана прозвучало полное пренебрежение к этому моему званию). И вот есть приказ. Распоряжение. Переводить всех таких товарищей в рядовой состав. Ну-у, в сержантский. Надеюсь, вы не будете возражать? Сейчас перерегистрация. К тому же у вас ребенок. Все такое.. В общем, переводим вас..

Я молчала.

И, приняв молчание за согласие, он забрал мой офицерский билет, раскрыл, видимо собираясь и его перечеркнуть красно-синим карандашом. На секунду задержался, читая графу, где было сказано, что Лидии Петровне Одинцовой присвоили воинское звание младший лейтенант.

Я молчала, потому что язык не повиновался мне. Как же? Как так? Здесь, в комнате с белыми шкафами, у меня отбирали последнее — мои офицерские погоны. Узкие, серебряные... Казалось, я вспомнила в каком-то стремительно вращающемся движении всю войну, ее эпизоды, бои и то, как эти погоны все отодвигались от меня, как медленно получала я очередные звания, и я вспомнила, как получил а их. Нет, я не выясняла никогда, почему меня не награждали. Единственная в санбате до конца войны без наград — как это все получилось, даже трудно представить. Теперь трудно...

И вот уже далеко война. А две картонные коробочки в моих руках, там в золотой бронзе оттиснут портрет-профиль человека, который всеми считался образцом скромности, чести и справедливости.

— Значит, не возражаете.. — капитан уже убрал мою карточку. — Ну, вот и прекрасно, переводим вас...

— За что же.. такое, — наконец выговорила я пересохло-жутким,

426

сломанным голосом.

Капитан, остановив карандаш, поднял на меня красивую бровь. Его взгляд был теперь насмешливо-жестким. Он уже явно отправил меня, спровади л туда, в нужный ему состав. В карточке я была перечеркнута и без всякого моего согласия. Согласие — это формальность, пустяк. Все давно решено без меня. Давно.

— Я не понял вас, товарищ Одинцова?

— Ничего и не надо понимать. Я.. Я.. не согласна. Не согласна! НЕТ! НЕТ! Слышите, вы? Не-ет!

— Что вы? Успокойтесь. Что?

— Не-ет! Не-ет! — Я вырвала у него из руки свой офицерский билет.

— Вы меня не переведете! Не разжалуете! Никуда! Слышите, вы? Сколько можно меня унижать? Я Сталину напишу!

— Ну, ну! Успокойтесь! Гражданка Одинцова! Что за истерика? Вы не дома. У меня — приказ. Понимаете вы? Приказ! — капитан уже встал, уставился грозным, не оставляющим надежды взглядом.

— Я вам не гражданка! Я не подсудимая! Меня не за что разжаловать! Не вам! Нет! — давилась слезами, стучала в стол.

В дверь на крик заглянул дежурный майор: обменявшись с капитаном коротким взглядом, исчез. Вернулся со стаканом воды. Пролила ее на себя. Зубы стукали о стакан.

— Да успокойтесь же! Вы что? Контуженая? — капитан тревожно таращил глаза. — Так же нель-зя!

— А я не согласна. Хватит меня унижать! Да, я контуженая и раненая. Трижды.. Сколько можно?! За что?

— Одинцова! Здесь у вас в карточке — одно ранение. Что вы путаете?

— Я? Путаю?

— Но у вас в карточке больше ничего нет. Какие еще ранения? Сколько? Должны же быть документы! У вас должны быть награды!

— Должны.. Быть..

427

— Неужели вас не представляли?

— Представляли.

— И что же?

— Представляли. «За отвагу».. К Звезде.. К Красной. И к Отечественной. И Отечеств.. — я снова заплакала.

Майор с повязкой вглядывался в меня. Капитан глядел иронически, опустив губы. «Вре-ет», — было на этих губах.

Тогда торопливо, сбиваясь на крик, я стала выкладывать им, где меня ранило, контузило, в каких частях воевала, где лежала по госпиталям. За что меня представляли. Тряслась, плакала, косноязычно кричала.

— У-ди-ви-тель-но, — тянул майор. — У-ди-ви-тель-но.

— Да это просто невероятно, — подхватил капитан. — А те два ранения? Справки!

— Вы не верите мне?!

— К сожалению. Должны быть документы. Справки о ран..

— ВЫ НЕ ВЕРИТЕ?!

Майор вроде бы не сомневался. Смотрел глазами сострадающего. Где же я его видела, встречала? И слышала.. Даже голос?

— Ну, что же.. — какое-то белое пламя все время вспыхивало в голове,

глазах. Какое-то пламя. — Тогда смотрите, не отворачивайтесь. Справки с собой.

Рванула кофту. Полетели пуговицы. Рванула рубашку.

— Смотрите!

— Что! Что вы?!

— Нет! Вы смотрите! Или, может быть, это я сама? Нарочно? Что? А теперь и сюда! Мне не стыдно. Это ведь мои раны. Справки.. Может, еще? — рванула юбку. — У меня и здесь. И еще полно, которые не считала!

— Да что вы? Успокойтесь!

— Надо вызвать «скорую», — это капитан.

Майор же, раскрыв рот, молчал. Он смотрел на меня, как смотрят

428

издали на приближающийся предмет. Смотрел, узнавая. И вдруг крикнул:

— Да я же вас.. зна-ю!

Хриплый мужской крик. Его я слышала тогда, в бою. Когда на наш барак неторопливо-расчетливо надвигался танк. «З-занять оборону-у», — кричал тогда этот майор — он был молоденьким лейтенантом. Раненым. Выполз из барака. Выдавал гранаты.

— Ну, танк-то помните? И Нину, мою подругу! Сестру-у. Погибла под ним! Помните? Барак. За Днепром.. За Дне-е..