Вестерн. Эволюция жанра

В своем яростном стремлении сорвать с исторических легенд все и всяческие покровы, обнажить и представить глазам современной Америки — как бы горька она ни была — правду о прошлом, во многом объясняющем настоящее с его кровоточащими язвами жестокости и насилия, с его расовой войной, гангстерскими синдикатами, волной зверских преступлений вроде убийства бандой Мэнсона актрисы Шэрон Тейт или снайперской стрельбы по прохожим с крыши нью-орле-анского отеля, режиссер совершает над вестерном безжалостную операцию. Он взрывает его эстетику, высмеивает его классику, демонстративно нарушает все его каноны.

Но — и в этом состоит главный парадокс фильма — он (воспользуемся термином, предложенным М. М. Бахтиным в его работе о Рабле) амбивалентен: он отрицает и утверждает одновременно. Разрушая вестерн в прежнем его воплощении, он не убивает жанр вообще, а лишь кардинально меняет взгляд на тот же самый материал, тот же набор приключений, те же самые ситуации и дает ему нового героя. Естественно, что выполнение столь трудной задачи неизбежно приводит Пенна к утрировке социального фона и социальных характеристик, к острому гротеску, наконец, к пародии.

Повторяя на экране героическую сцену погони так, как она сделана Фордом в «Дилижансе», Пенн превращает ее в трагикомедию. Здесь не наступает момент чудесного спасения, и пассажиров опрокинувшейся в лужу кареты, в том числе жену и ребенка главного действующего лица, индейцы берут в плен. А само это лицо, человек, который должен быть героем, представляет собой злую пародию на неотразимо обаятельного и мужественного ковбоя, на те образы, какими пленяли зрителей Джон Уэйн или Гэри Купер. Он неловок, неуклюж, некрасив, и не случайно на эту роль был приглашен именно Дастин Хоффман, актер явного антигероического склада. Поэтому так смешон его нелепый прыжок с крыши дилижанса на спину лошади, на которой он, в отличие от великолепного Уэйна — Ринго Кида, еле удерживается, сидя как-то боком, чуть не задом наперед, словно Иванушка-дурачок, и в конце концов падает в кусты.

Ну что ж, мы отдаем должное едкой насмешливости Артура Пенна, мы смеемся вместе с ним, но этот смех не убийствен, как не убийственна даже самая беспощадная пародия, если она направлена на настоящего мастера. Утвердив — и очень талантливо — новый тип вестерна, Пенн отнюдь не подписал смертный приговор прежнему, классическому направлению жанра. Нам кажется, причем к этому есть некоторые реальные основания, что эти два направления будут развиваться параллельно. Впрочем, не станем заниматься пророчествами и обратимся к конкретному материалу фильма.

Он построен как рассказ глубокого старика, столетнего Джека Кребба, о своей молодости, проведенной на Дальнем Западе. Жизнь его пестра и запутанна. Его брали в плен индейцы и белые, он воевал на стороне и тех и других, пробовал стать примерным семьянином, коммерсантом, вольным стрелком с уклоном в бандитизм, проводником в прериях — и терпел крах в каждом из этих начинаний. Он был, как говаривали в старину, игрушкой судьбы, неумелым пловцом в бурном житейском море. И прибиться к какому-нибудь берегу ему мешал характер, совершенно необычный для главного персонажа вестерна, противоречащий всему, что считается обязательным для героя.

В нем доведены до крайности все те черты, которые мешали Янси Крэвету-второму обрести прочную уверенность в определении жизненного назначения, которые гнали его с места на место, ибо нигде он не чувствовал себя до конца своим. Но тот все же обладал и сильной волей и решительностью в поступках, казавшихся ему необходимыми, особенно когда нужно было выступить в защиту справедливости. Джек Кребб лишен и этого. Он раз и навсегда напуган жизнью, он сторонится всякого активного действия, и если иногда что-то совершает, то не по собственной воле, а под давлением обстоятельств. И лишь одно свойство его личности остается неизменным и неколебимым в любых ситуациях: органическое отвращение к насилию, к пролитию чужой крови, какими бы — пусть самыми благородными — причинами это ни мотивировалось.

Обыкновенный герой обыкновенного вестерна заслужил бы симпатии зрителей, убив генерала-садиста Кастера после того, как по его приказу солдаты зверски вырезали индейское племя, воспитавшее этого героя, не пощадив никого. Этот поступок был бы тем более объясним, что в числе жертв находились его жена и дети. Но Джек Кребб, проникнув ночью в палатку генерала и занеся над ним нож, не может заставить себя нанести удар, против этого восстает все его естество. И, так и не совершив акт законной мести, он уходит.

Впрочем, о Кастере, как и вообще о решении в фильме индейской проблемы, нам предстоит подробный разговор в следующем разделе. Тематическое многообразие картины Пенна предполагает — в связи с избранным автором книги методом распределения материала — неоднократное обращение к ней. Поэтому здесь мы попытаемся охарактеризовать лишь те способы, с помощью которых режиссер изображает жизнь Дальнего Запада.

Их правильнее всего назвать антиромантическими. Переселенческий быт, почти всегда воспроизводящийся вестерном с оттенком героичности, призванный вызвать у зрителя ту восхищенную, но отнюдь не активную зависть, какую испытывает каждый закоренелый горожанин, читая отчеты об экзотических экспедициях и смелых путешествиях, нарочито заземлен Пенном. Показанный им на экране западный городок удивительно напоминает — за исключением нескольких колоритных деталей, обозначающих эпоху, — ту окуровскую цитадель провинциального обывателя, которую в конце двадцатых годов изобразил Синклер Льюис в «Главной улице». В нем уже не осталось ничего от пионерской вольницы. Сплетни, пересуды, жизнь напоказ, тайное распутство впопыхах, между двумя покупками в бакалейной лавке, и сладенький елей притворного христианского смирения.

Для Пенна это — не только прошлое. И потому, вероятно, он особенно саркастичен. Святыню вестерна — белокурую женщину — он превращает в местную Мессалину, которая обретает истинное свое призвание лишь в стенах публичного дома. Ирония ситуации заключается еще и в том, что она — пасторская жена, классическая ханжа, не упускающая случая произнести нравоучительную сентенцию. Да и сам пастор, появлявшийся в вестернах нечасто, но если уже появлявшийся, то в неизменно благородном обличье, здесь выглядит как злобный святоша, похожий на диккенсовских религиозных лицемеров, прикрывающих словом божьим свои грязные делишки и порочные наклонности. Так беспощадный гротеск превращает образцовую чету, призванную обычно быть на экране примером семейной добродетели, в пару нечестивцев.

Читатель, очевидно, заметил, что, говоря о фильме Пенна, мы то и дело прибегаем к литературным ассоциациям. Вызвано это тем, что картина очень близка традициям мирового критического реализма. Артур Пенн на экране идет к правде тем же путем, каким шли в своих книгах мастера этого направления. Вот и сейчас, когда предстоит сказать еще об одной важной черте его режиссерской позиции — гневном обличении жестокости, которым пронизан весь фильм, вновь целесообразно обратиться к литературным примерам.

Когда Джек Кребб вместе с компаньоном, жуликоватым мелочным торговцем, решают нажить капитал, когда они становятся странствующими продавцами весьма сомнительных снадобий и дешевых вещичек, выдаваемых за дорогие, мы тут же вспоминаем незабвенных Джеффа Питерса и Энди Такера из рассказов О. Генри. Однако эта параллель скоро сменяется другой, более мрачной. Обманутые жители одного из тех городков, куда попадают наши коммерсанты, прибегают к тому жестокому способу расправы, которая настигла марктвеновских Короля и Герцога в «Приключениях Гекльберри Финна»: их обмазывают дегтем, вываливают в перьях и на шестах проносят по улицам. О том, как это показано, можно было бы сказать словами Гека: «Прямо смотреть страшно было. Люди бывают очень жестоки друг к другу».