Вестник, или Жизнь Даниила Андеева: биографическая повесть в двенадцати частях

Известно, что когда Сталину доложили о событиях 16 октября, вождь сказал: "Ну, это ничего. Я думал, будет хуже…"

"Беженцы" написаны Даниилом Андреевым после этого страшного дня. Они о его тогдашних переживаниях:

Не хоронят. Некогда. И некому. На восток, за Волгу, за Урал! Там Россию за родными реками Пять столетий враг не попирал!.. Клячи. Люди. Танк. Грузовики. Стоголосый гомон над шоссе… Волочить ребят, узлы, мешки, Спать на вытоптанной полосе. Лето меркнет. Черная распутица Хлюпает под тысячами ног Крутится метелица да крутится, Заметает тракты на восток. Пламенеет небо назади, Кровянит на жниве кромку льда, Точно пурпур грозного судьи, Точно трубы Страшного Суда. По больницам, на перронах, палубах, Среди улиц и в снегах дорог Вечный сон, гасящий стон и жалобы, Им готовит нищенский восток. Слишком жизнь звериная скудна! Слишком сердце тупо и мертво. Каждый пьет свою судьбу до дна, Ни в кого не веря, ни в кого. Шевельнулись затхлые губернии, Заметались города в тылу. В уцелевших храмах за вечернями Плачут ниц на стершемся полу: О погибших в битвах за Восток, Об ушедших в дальние снега И о том, что родина — острог Отмыкается рукой врага.

19 октября в Москве объявили осадное положение.

3. Фронтовая Москва

В середине ноября началось новое немецкое наступление на Москву. Жизнь в осадной, вступавшей в жестокую зиму Москве становилась с каждым днем холодней, голодней и все более непохожей на мирную. Продуктовые карточки, 250 грамм хлеба в сутки на иждивенца. Мучительные заботы о дровах (добровские комнаты отапливались печами). Комендантский час. Стылые, мертвые окна. Ожидание бомбежек и недобрых вестей. Эта Москва в его стихах, написанных в декабре 41–го:

Не блещут кремлевские звезды. Не плещет толпа у трибуны. Будь зорок! В столице безлунной, Как в проруби зимней, черно… Лишь дальний обугленный воздух Прожекторы длинные режут, Бросая лучистые мрежи Глубоко на звездное дно. Давно догорели пожары В пустынях германского тыла. Давно пепелище остыло И Новгорода, и Орла. Огромны ночные удары В чугунную дверь горизонта: Враг здесь! Уже сполохом фронта Трепещет окрестная мгла. Когда ж нарастающим гудом Звучнеют пустые высоты И толпы в подземные соты Спешат, бормоча о конце, — Навстречу сверкают, как чудо, Параболы звезд небывалых: Зеленых, серебряных, алых На тусклом ночном багреце.

О том, как жилось ему в эти месяцы, известно из воспоминаний Ирины Усовой, кажется, не лишенных пристрастных преувеличений: "Даня, как, впрочем, и все его семейство, был человеком очень непрактичным, запасов продуктов, хоть самых малых, у них никаких не было, так же, как и вещей для обмена. И уже очень скоро он стал страдать от голода. Мы старались, как только могли, подкормить его. Уж не помню, с какого времени установилось, что он стал приходить к нам регулярно два раза в неделю к позднему обеду, когда Таня возвращалась с работы. К этим дням приберегалось что получше. Я думаю, что только эти два раза в неделю Даня вставал из-за стола насытившимся. И так же регулярно, два раза в неделю, он садился после еды на диван и читал нам очередной отрывок из того, над чем тогда работал. Сначала это были его поэмы "Янтари" и "Германцы", затем, и уже до самого отъезда на фронт, — его роман. В тех же случаях, когда он хворал, Таня или я навещали его и привозили ему немного чего-нибудь съестного. Правда, когда это делала я, мне от Тани всегда жестоко попадало: — Как ты смела! — Для нее было не так важно, чтобы Даня поел, но чтоб у него было чувство признательности только к ней одной!

Центральное отопление во время войны не действовало, но, возможно, не сразу во всех районах Москвы было отключено одновременно. Во всяком случае, однажды Даня из-за сильного холода у себя ночевал у нас в маленькой комнате. Вечером, после ужина, он удалился туда, мы закрыли дверь и старались не шуметь. Он работал тогда над поэмой "Германцы". Уж не помню, до которого часа ночи он писал и когда лег спать. Встал на несколько часов позже нас и прочитал нам написанное за один присест. Это было более восьмидесяти прекрасных строк, уже до конца обработанных и законченных.<…>

Электроэнергия также не сразу была жестко нормирована, и поэтому, когда я получила на работе для обогрева в свое личное пользование электрокамин, то тут же оттащила его к Дане. Не помню слов, которыми он поблагодарил меня, а быть может, их и не было вовсе. Но очень хорошо помню его взгляд глубокой благодарности.<…>Тут вошла его мама, которая уже знала, что я принесла, и они молча, но так выразительно обменялись взглядами.<…>А как-то она сказала о Дане: "Этот ребенок никогда не доставлял мне никаких неприятностей". (Свои-то дети доставляли и, кажется, порядочные, особенно дочь)" [286] .

286

Усова И. В. Указ. соч. С. 190–191, 193–194.

Работая над "Германцами", он неожиданно для себя написал цикл "Янтари".

В дни, когда над каждым кровом временным Вой сирен бушует круговой И сам воздух жизни обесцененной Едко сух, как дым пороховой — В этот год само дыханье гибели Породило память дней былых, Давних дней, что в камне сердца выбили Золотой, ещё не петый стих, —

так он объясняет, почему студеным военным январем ему вспоминался август в Судаке, смуглолицая черноглазая Мария.

В непроглядных вьюгах ты затеряна, В шквалах гроз и бурь моей страны. Лишь не гаснут лёгкие, как вестницы, Сны о дальнем имени твоём, Будто вижу с плит высокой лестницы Тихий — тихий, светлый водоём. Будто снова — в вечера хрустальные Мы проходим медленно вдвоём И опять, как в дни первоначальные, Золотую радость жизни пьём.

Гонта в это время находилась в эвакуации в Чистополе, откуда скоро стала рваться назад, в Москву, просила знакомых помочь в этом. Возможно, написала она и Андрееву

В конце января или начале февраля он узнал, что Малютин ранен и лечится в московском госпитале. Об этом сообщила Вера Федоровна, жена Малютина, и Андреев навестил его. Но о разговорах начала войны они не вспоминали…

Коваленский осенью и зимой 41–го писал цикл "Отроги гор". В нем можно услышать те же постсимволистские отзвуки мистических тем, что и в "Песне о Монсальвате" Андреева. "Никем не найден он" — в этом утверждении, с которого начинается цикл, можно увидеть намек на Грааль. А дальше речь идет о незримой "охране", явленной "в злые дни", "в минуты роковые":

Уже не в первый раз, когда Еще незримая беда Стучится к нам, как гость случайный, Мы слышим в смутной глубине, Не наяву и не во сне, Их голос тайный.

Коваленский видит свою "вершину в ледяной броне", где "выси всех высот". Он ведет спор со временем: "Смотри: воронкой вьется время, / Высасывает мозг и дух уводит в ночь". Но видения его под еле различимый "ветер боя" и хор "невнятных голосов" смутны и отстраненны. Символистская зыбкость заключена в строгие формы, сонеты цикла перемежаются трехстрочными и пятистрочными строфами. К сосредоточенности на "пути самосозданья" ментора и друга Андреев относился с сочувствием, но прислушивался к собственным голосам. Он в те же месяцы писал "Германцев", слушая внятные голоса войны.

Этой первой военной зимой Коваленский привлек зятя к литературной работе. Правда, роль ему отвел скромную, подсобную. В начале 42–го Александр Викторович начал по заказу издательства "Художественная литература" переводить Марию Конопницкую и тогда же вместе с литературоведом Леонидом Ивановичем Тимофеевым составлял антологию "Стихи о Родине". Андреев помогал отбирать стихи для антологии, исполнял роль машинистки, готовя рукопись. Татьяне Морозовой, благодаря ее за ленты для пишущей машинки, он писал: "Вообще, с переходом моим к Ал<ександру> Викт<оровичу> окончательно на литер<атурную> работу, они становятся нашим "орудием производства"…" [287] .

287

Письмо Т. И. Морозовой 11 марта 1942.