Вестники времен

— Между прочим, я редко злоупотребляю своими умениями, — точно оправдываясь, сказал шотландец. — Не портить же хорошую вещь, в самом деле?

Сэр Гисборн ничего не ответил, предоставив компаньону самому выяснять непростые отношения с собственной совестью. Его куда больше притягивала внутренность сундука, выложенная посекшимся лиловым бархатом, и десяток заключенных в ней свитков. Кроме бумаг, в ящике обнаружилась плоская резная шкатулка из желтоватой кости — судя по размерам, предназначенная для хранения какой-то книги.

— Глянем? — полувопросительно, полуутвердительно произнес Мак-Лауд и, не дожидаясь ответа, вытащил шкатулку, поставив ее отдельно, затем извлек свитки, ссыпав их в мгновенно раскатившуюся, похрустывающую горку. Почти на всех посланиях болтались привешенные на витых шелковых шнурках печати — тяжелые, зеленого или кроваво-коричневого сургуча, с глубоко вдавленными изображениям гербов. Каждое письмо посередине опоясывала тщательно завязанная несколькими узелками крученая нить.

Гай неожиданно понял (словно еле слышный печальный голос вкрадчиво прошелестел ему на ухо), что, как только они развернут и прочтут хотя бы один из свитков, ничто больше не станет прежним. Это тот самый поступок, который невозможно исправить или искупить, но который необходимо совершить, хотя твоя душа и твое воспитание отчаянно сопротивляются. После не будет никакой обратной дороги, но в какой-то мере это даже к лучшему. Сожженный мост — самое верное, хотя и безжалостное средство заставить армию двигаться вперед и только вперед.

Поэтому сэр Гисборн протянул руку, взял первое попавшееся письмо, с некоторым усилием распутал хитроумные узлы (краем уха слыша протестующий шепот Франческо) и развернул лист на столе, придавив края тяжелыми медными подсвечниками. Дугал немедленно перегнулся через стол, увидел ровные ряды строчек, выведенных ярко-красными чернилами, и озадаченно спросил:

— Слушайте, это на каком языке?

Подобных букв — округлых, напоминающих ряды бегущих волн — Гаю тоже раньше видеть не доводилось, но Франческо твердо сказал:

— На греческом. Нет, прочитать и перевести я не смогу. Мне просто довелось увидеть, как выглядит греческий алфавит в письменном виде — в Ливорно, там живут ромеи и греки, а я оттуда отправлялся во Францию, — он помялся и нерешительно добавил: — Раз мы вскрыли одно послание и ничего не поняли, может, с другим повезет больше?

Следующее письмо вскрывал Мак-Лауд, и удача его не оставила — свиток заполняли привычные латинские буквы вперемешку с цифрами, однако разгадать смысл этого текста мог только осведомленный человек. Гай предположил, что перед ними долговая расписка или перечень отправленных куда-то и полученных сумм. Франческо, тщательно изучив записи на листке, согласился с ним, многозначительно отметив, что отправитель позаботился не указывать имена, названия торговых домов или городов, ограничившись незамысловатыми: «Пришло столько-то», «уплачено столько-то», «долг такой-то». На месте подписи стояла маленькая синеватая печать, скорее всего, небрежно оттиснутая кольцом — еле различимая птица с развернутыми крыльями.

Обозлившийся Мак-Лауд принялся вскрывать все письма подряд, однако ничего нового не нашлось — те же строчки сухих цифр, иногда датированных (Гай нашел пометки от сентября прошлого года до марта нынешнего), краткие сообщения о выполненных поручениях (здесь встречались имена, но ни сэр Гисборн, ни его компаньон не могли припомнить, чтобы слышали о таких людях), и, наконец, даже не письмо — второпях накиданная записка, принесшая некоторый ценный улов. В ней стояло имя адресата — «мэтру Уильяму Лоншану, передать лично», и сообщалось, что переговоры проведены успешно, противная сторона выразила согласие с большинством предложений, но опасается брать на себя какие-либо обязательства и предпочла бы отложить выполнение намеченного до наступления осени или зимы.

— «Писано на день святого Георгия, год 1189», — вполголоса прочел Гай. — Вторая половина апреля. Интересно, о чем и с кем договаривался покойный канцлер?

— Лучше спроси: этот договор отменили в день его смерти или нет? — посоветовал Дугал. Он небрежно отодвинул рассыпанные листы, облокотился на стол, положил подбородок на сдвинутые кулаки и вопросительно воззрился на компаньона глазами цвета недозрелых орехов. — Что теперь? Вскрывать остальные? Я могу…

— Верю, — кивнул Гай. — Но стоит ли? Допустим, мы найдем еще кипу бумаг, предназначенных непонятно кому и гласящих неизвестно о чем.

— Я мог бы попробовать разобраться в этих записях, — робко заикнулся Франческо, и оба рыцаря точно сейчас вспомнили, что рядом с ними находится представитель торгового сословия, рожденный и воспитанный среди закладных бумаг, счетов и доверенностей. — Даже по такой малости можно проследить пути упомянутых сумм. Но мне понадобится время, причем изрядное — от седмицы и больше, а также дополнительные сведения и возможность заглянуть в учетные книги некоторых торговых домов, за что придется заплатить…

— Думаю, это пока обождет, — рассудил Гай. — Подведем итоги наших невеселых размышлений и открытий. Как выражаются господа законники, главнейший вопрос таков: считать ли найденные нами пергаменты частью приснопамятного архива господина де Лоншана? Если считать, то возникает еще два вопроса: что нам с ними делать и как они попали к мистрисс Уэстмор?

— Три, — поправил Мак-Лауд. — Не два вопроса, а три. Куда подевался остальной архив? Впрочем, сейчас это не слишком важно. Неважно и содержимое других ящиков, и обстоятельства, при которых оно попало к нашей пронырливой Изабель. Я даже готов поверить, будто она не знала, что везет. Может, ее покойный дружок Ле Гарру передал ей не только золото, но и сундуки с бумагами. Честное слово, это не имеет значения.

— Как — «не имеет значения»? — опешил сэр Гисборн.

— А вот так, — ехидно хмыкнул шотландец. — Единственное обстоятельство, по-настоящему значимое в этой истории, таково: какой-то тип очень хочет заполучить эти бумажки себе. Я не сомневаюсь, как только мы прибудем… не знаю, куда, но куда-то нас должны привезти… первое, что мы услышим, будет: «Женщина против бумаг». И знаешь, что я на это отвечу?

— Что? — против воли заинтересовавшись, спросил Гай.

— Нет, — отчетливо выговорил Дугал. Я скажу — «нет», и ты меня всецело поддержишь. Потому что начинает действовать одно из правил игры, такой же древней, как этот грешный мир. Игра зовется: «Обмани ближнего своего» и выучиться в нее играть проще простого. Фрэнсис, я прав?

— В какой-то степени да, — осторожно подтвердил Франческо, терпеливо дожидавшийся новой возможности вступить в разговор.

— Отлично! Гай, как не жаль, но тебе придется позабыть про твое возвышенное воспитание вместе с прочей ерундой и начинать срочно осваивать азы сложной науки вранья. Иначе нам всем конец. Итак, запоминай: если дело складывается не в твою пользу, тебя зажали в угол и жизни тебе осталось от силы на сказать: «Господи, прости!», что надо делать?

— Вести себя так, будто главный здесь — ты, — вполголоса проговорил итальянец. — Делать вид, будто тебе известно все, о чем думают и говорят твои враги, и ты в любой миг можешь справиться с ними.

— Слушай мальчика, он изрекает совершеннейшую истину, — хохотнул Мак-Лауд. Гай закатил глаза, но вступать в спор не решился. — Теперь глянем на наше дело. К нам в руки угодила некая вещь, явно очень дорогая. Зато наши противники держат у себя человека, которого нам желательно видеть живым и на свободе. Они хотят получить то, чем владеем мы. Мы не хотим это отдавать, но не прочь вернуть нашего человека. Как поступить?

— Не знаю, — растерянно сказал сэр Гисборн. — Наверное, придется расстаться с бумагами… Да, но что мы скажем дома, в Лондоне? Выходит, сундуки, лоншановы они или нет, отдавать нельзя. Как же тогда мистрисс Уэстмор?