Ветер в лицо

— Я об этом часто думаю. Но пока... Готовлюсь, Макар Сидорович. Для меня это очень серьезное дело.

После этого разговора Доронин подумал, что у Федора есть какая-то невысказанная, глубоко скрытая тяжесть на душе. Он еще делал попытки заговорить с ним, вызвать его на откровенность, но Федор каждый раз пытался перевести разговор на другое.

Сейчас же, глядя на Федора, Доронин спросил:

— А не лучше ли было бы не допускать Сотника к работе над интенсификатором? — Глаза Макара Сидоровича невольно улыбнулись. — Мне кажется, вы тоже такого мнения. Может, вам неудобно это высказать? Моральный облик этого человека меня отнюдь не удовлетворяет. Не может ли он навредить Валентине? Ну, из зависти, например... У него есть основания ей завидовать.

Федор поднялся, твердо ответил:

— Нет, Макар Сидорович. Я уверен, что Сотник сделает все возможное, чтобы помочь. Он умный и... честный.

— Смотрите. Вы за это отвечаете не меньше, чем я.

Уходя от Доронина, Федор заметил на веранде невысокий сапожный столик. На столике лежали незаконченные юфтевые сапоги. «Неужели до сих пор сапожничает?» — подумал он. На душе у него стало легче: хоть от одной неприятности он спас своего жестоко обворованного друга.

— Ну, сынок, когда ты сапоги мои закончишь? — Недовольно спросил старик, как только Голубенко вышел из дома.

— Закончу, отец, закончу... Разве вам у нас надоело? Или дочь вам милее сына? — Лукаво спросил Макар Сидорович. — Или в селе легче дышится в старости?

— Конечно, — устало ответил старик. — Особенно сейчас. Недавно народ наш председателя колхоза выгнал. Такой был пьяница, что готов отца родного пропить. А когда мало выпьет — еще хуже. Натравливает мужей на жен. К твоей жене тот и тот ходил... Муж с горя идет с ним пить, пропивает все, что есть в карманах. А приходит домой — на жену с кулаками бросается. Как-то две бабы сговорились, подстерегли его пьяного, накрыли кожухом среди бела дня. Прямо на улице у правления... — Дедушка засмеялся мелким, довольным смехом. — Да граблями, граблями. А мужчины попрятались за воротами, хохочут. Неделю он с синяками и шишками ходил. — После паузы старик спросил: — Ну, так ты сядешь сегодня за сапоги? Если в воскресенье не закончишь, то когда же?..

— Сяду, отец...

Но едва старик вышел из кабинета и прилег на диване, Доронину принесли письмо. С радостным волнением он разрезал конверт, начал читать.

«Дорогой Макар! Друг мой!

Давненько я не видел света божьего. Может, не так и давно, но эти дни были слишком уж длинными. Лежу, лежу. Врачи и сестры заставляют меня глотать резиновые шланги, и я так овладел этой техникой, что, приехав на завод, приму участие в заводской самодеятельности. Искусством индийских факиров я овладел не целиком, глотать шпаги не сумею. Да и где их теперь взять?.. А вот железные трубы толщиной с руку всегда найдутся на заводе. Думаю, что мне теперь под силу.

Прошу принести книгу, что-нибудь веселое. Подают Щедрина. Открываю и на первой странице читаю первые строки: «Есть множество средств сделать человеческое существование постылым, но едва ли не самое верное из всех — это заставить посвятить себя культу самосохранения». Дальше не цитирую — очень весело!..

Первые дни все время шумело в голове, словно я из тишины клинической палаты был перенесен в шум нашей заводской жизни. А случилось как раз наоборот. Почему это, Макар?.. Заводской шум мне казался тишиной, а тишина, полная тишина, вдруг заскрежетала в моих ушах, будто где-то рядом грузили на платформы стальные слябы. Не так ли чувствует себя рыба, выброшенная на берег?.. В воде ей воздуха вполне хватает, а на поверхности — его для нее совсем нет.

Макар! Видно, мы с тобой уже старая гвардия. А сколько нам было, когда начиналась революция?.. Еще воробьев под крышами гоняли. Правда, в гражданскую мы уже были, как говорится, на коне. Семнадцатилетние мальчишки, мы и себе и другим казались взрослыми. И таки мы были взрослыми! Жизнь дала нам преждевременную зрелость, и мы уже где-то после гражданской отгуливали свое мальчишеское, совершали полудетские глупости, будто наверстывали то, что должно было быть значительно раньше.

Макар, Макар, какие мы с тобой счастливые, что жили, творили в это время, разбивали себе лбы на трудностях, убеждались, что лбы наши от этого становились только крепче, и снова ломились вперед, и пробивались, и понимали свои ошибки, и выходили победителями!..

Я присматриваюсь к новому поколению, что идет нам на смену. Замечательное поколение. Есть среди них много таких, как Коля Круглов. В нем все еще кипит и бродит. Он кажется мне то преждевременно зрелым, то наивным мальчишкой. Это молодость. Он замешан на хороших дрожжах. Он еще не раз разобьет себе лоб, как мы разбивали, но после этого пойдет по земле твердо, а не шатаясь.

А вот Голубенко я не совсем понимаю. Он мне кажется разумным и трудолюбивым инженером. Он вкладывает в работу все свои способности. А способности у него немалые. Достаточно обратить внимание на то, что он никому не напоминал о своей учебе в институте, не просил меньше его загружать. И все же окончил институт с отличием. Упрямый человек. Войну прошел. Но я сомневался оставлять на него завод. Есть в нем что-то неустойчивое, что-то зыбкое. Я даже не знаю, откуда у меня возникло такое впечатление. Но ему не хватает духовной твердости. Возможно, я ошибаюсь. Духовный рахит страшнее всех других болезней. Читаю газеты, радуюсь вашим успехам. Молодцы! Поздравь, Макар, от моего имени Георгия Кузьмича. Как только меня выпишут — хотя бы скорее! — приду сам к нему, обниму, поцелую. Пусть все тянутся за ним. Но ты помнишь, как начальник мартеновского цеха однажды хотел поставить его в исключительные условия?.. Я думаю, что никто у вас не ждет завалки по полтора, по два часа, как это я видел на одном заводе, где все бросались обслуживать печь рекордсмена, где все только о нем и думали...

Как твои Макаровичи поживают?.. Хорошие мальчишки. Жаль, что у меня нет детей. Особенно это ощутимо в наши годы. Приехал твой старик?.. Пошил ты ему сапоги?.. Ей-богу, приеду на завод и тоже пару хромовых закажу. Не бойся, не бойся. А то напишешь врачам, чтобы вообще меня не выписывали. Как твоя Катюша?.. Ты знаешь, что я в нее немного влюблен? Передай ей привет. Надеюсь, что у нее на очереди новый Макарович, ты уже доволен количественными показателями?.. Прости, так мне здесь скучно, что хочется хоть в письме отвести душу.

Обнимаю, целую тебя, Макар.

Твой Гордей».

Макар Сидорович склонил голову на руку, смотрел на быстрые, размашистые строки письма своего ближайшего друга, директора завода, но видел перед собой не фиолетовые буквы — видел перед собой его вечно улыбающиеся глаза, улыбающиеся даже тогда, когда он кого-то отчитывал с нарочитой суровостью в голосе. Такой уж характер у Гордея Горового, что настоящая злоба в нем могла закипеть только к врагу... Макар Сидорович видел улыбающееся лицо, шершавую седину, большие руки, напоминающие руки грузчика, широкие плечи, приземистую квадратную фигуру в кожаном реглане, и так ему захотелось потянуться к нему, обнять или по-медвежьи неуклюже померяться с ним силой, как они это делали второго мая вон там за окнами, в саду!.. Гордей, Гордей! Казалось, что вылепленный ты из того материала, что не разрушается полтораста лет. Что же с тобой?.. А как тебя сейчас не хватает, чтобы посоветоваться, поговорить! С тобой думать вслух можно...

Макар Сидорович не раз на протяжении этих нескольких дней собирался поговорить с Голубенко о рекордах Гордого. Нет, преуменьшать их значение нельзя. Если бы такие условия были созданы не Гордому, а менее опытному сталевару, то ничего бы этого не было. Была бы семичасовая плавка, что, правда, по сравнению с нормой тоже немалый успех. Мастерство и опыт Гордого имели решающее значение. Но почему же тогда Коля Круглов в последнее время начал варить сталь значительно более медленными темпами? Да и не только Коля.

Для Доронина причины были вполне понятны. Кажется, все просто — пригласить главного инженера и начальника мартеновского, поговорить с ними, а не поможет — вызвать на заседание партийного комитета. Хотя Голубенко и беспартийный, но он не посмеет не подчиниться воле парткома. Начальник мартеновского говорил Доронину, что на этот раз инициатива индивидуальных рекордов принадлежит не ему. Было бы нелепостью обвинять Голубенко в семейной заинтересованности. Он, конечно, целил не туда. Наверное, фигура Круглова ему показалась не вполне солидной для этой цели. Но он не подумал о том, что общественность может именно так истолковать его указание. И наконец, не только в этом дело. Гордый имеет свой собственный большой авторитет, и этот авторитет может пошатнуться... Как же решить этот вопрос? Если бы это был не Голубенко, а Горовой, Доронин бы долго не раздумывал. Пошел бы он ругаться к нему в кабинет, или пригласил к себе, поставил бы об этом вопрос на заседании парткома или даже горкома — в любом случае он достиг бы одинаково правильного результата, и от того, каким образом он к этому шел, ничего бы не изменилось. Не раз они «резались» и лицом к лицу, и на заседаниях парткома. По дороге домой молчали, а может, даже на прощание не подавали друг другу руки. Но назавтра сходились и, прося друг у друга прощения, разговаривали, словно между ними ничего не произошло. Если и вспоминали об инциденте, то только через месяц, когда уже все утрясалось, чувство обиды теряло остроту, развеивалось свежим ветерком заводских будней. Нет, Доронин не боялся, что Голубенко на него обидится. Пусть обижается!.. Он боялся именно другого — что этого не произойдет... Голубенко, несмотря на то что исполнял обязанности директора, достаточно нетвердо чувствовал себя в директорском кабинете. Себя он считал здесь временным человеком, а Доронина видел на его посту — ветераном и относился к нему как к старшему, как к непосредственному и постоянному начальнику, хотя никаким административным начальником он и не был. Если бы Доронин поговорил с ним, выразил свое недовольство, он бы это воспринял как директиву. Один-другой такой разговор, одно-второе такое замечание, и Голубенко в каждом отдельном случае начнет оглядываться на Доронина — а что думает он?.. Доронин все время давал Голубенко понять, что он — единоначальник, что он имеет право принимать самостоятельные решения, что он должен их принимать. Доронин боялся сковывать своими вмешательствами инициативу Голубенко, боялся, что в таком случае парторг скоро стал бы подменять собой директора, как это часто случается с плохими директорами и с плохими парторгами. А хорошие директора вырастают не сразу — они вырастают в течение нескольких лет...