Ветер в лицо

В пятидневной командировке Валентина была с Олегом, и теперь они возвращались из Киева домой на пароходе. Она надеялась, что поездка на пароходе успокоит ее крайне расшатанные нервы.

Но ей трудно было избавиться безрадостных мыслей. Они не покидали ее нигде.

Валентина не смогла бы объяснить, почему ее неприятно поразило то, что Сотник думал об интенсификаторе даже в больнице. И не только думал, — нашел правильный ввод его в мартеновскую печь. Ведь это оказалось главным!..

В Киеве ей удалось подробно поговорить с известным академиком. Ученый внимательно ее выслушал и согласился с предложением Виктора, о котором она рассказывала ему с ревнивой точностью. Но огнеупоры!.. Где их взять?..

В том, что Сотник оказался равнодушным к ней и удивительно внимательным к ее работе, было что-то оскорбительное, унизительное. Это как будто подчеркивало, что он относится к Валентине с благоразумной доброжелательностью, не больше.

Потом подумала: «Я обвиняю Виктора. А в чем он виноват? Он знал, что я вышла замуж, и поэтому не приехал. Значит, виновата во всем я, а не он. Откуда он знал? Когда узнал?.. Да разве в этом дело!»

Валентина склонилась на перила палубы. Веяло прохладным ветерком. Палубные фонари освещали ее стройную, почти девичью фигуру. Олег мечтательно смотрел на воду, что бушевала за кормой и, освещенная пароходными фонарями, переливалась красными, голубыми блестками. Вокруг, ближе к берегам и в ночном небе, усыпанном звездами, стояла такая синева, которую способен был изобразить на полотне только Куинджи.

— Мама! Посмотри, что это?.. — Воскликнул Олег, протянув руку за перила палубы.

Под берегом, на воде, на больших заякоренных лодках, стояли три деревянных домика, возле которых медленно вращались крылатые колеса, похожие на колеса мощного парохода, только значительно больше, массивнее. Каждая мельница стояла на трех лодках: на двух аккуратный домик с жерновами, а на третьем крепилась ось продолговатого деревянного колеса с широкими лопастями. Мельницы можно было буксировать вверх и вниз по течению, устанавливать где угодно, выбирая самую мощную быстрину. Когда на землю падала первая изморозь, их разбирали и перевозили в деревню, а по весне, как только Днепр после разлива входил в берега, снова ставили на воду...

Валентина не впервые ездила Днепром, не впервые их видела.

— Это мельницы, сынок.

— А-а, знаю!.. На них муку делают.

Валентина улыбнулась. К мельницам, облитый лунным сиянием, подскакал всадник, легко соскочил с коня, снял уздечку, а лошадь пустил в высокие луговые травы. Олег завистливо следил за каждым его движением. Как ему сейчас хотелось проскакать самому на таком же быстром коне!..

Долго они стояли на палубе, вслушиваясь в шум воды за кормой.

Олег вынес серый шерстяной плащ, подал матери.

— Еще простудишься, — серьезно сказал он, как будто разговаривал не с матерью, а со старшей сестрой.

Валентина прижала его к груди, положила руку на короткие, взъерошенные волосы. На палубе, под синим-синим небом, какое бывает только над морем и над украинскими степями, пели девушки. Они, видимо, не слишком вдумывались в слова песни, потому что рано им еще прощаться с молодостью. Но пели дружно, хорошими голосами:

А молодість не вернеться, Не вернеться вона.

Девушки не думали о том, что к их песне прислушиваются не только на пароходе. Песня будила рыбаков, они выходили из палаток и шалашей, спускались к воде, черпали из Днепра пригоршнями, плескались себе на лицо, на грудь, на спины. А потом провожали глазами освещенный десятками окошек пароход, что вез по Днепру в тихой синеве августовской ночи девичьи песни.

Над самой водой у потухающего костра сидели Макар Сидорович и старый Сидор Доронин. Песок был теплый, как нагретая лежанка. Дедок дремал, положив под голову дорожную сумку. А Макар Сидорович сидел на широком пне, ковырялся сухой веточки в угасшем костре. Песня разбудила старика. Он поднял голову, прислушался.

— Поют, — мечтательно сказал он. — Как на вечеринках.

Старику вспомнилась далекая молодость, холостяцкие рождественские гулянья и молодецкое веселье в ночь на Ивана Купала. Никто не умел так смело прыгать через высокие языки пламени, как он, Сидор Доронин, сын курского крестьянина, что приехал на Украину искать счастья. Все нашел его отец — дружбу, теплую человеческую заботу, нашел для украинского села даже родники в степи и выкопал колодец. А счастья не нашел, потому что на этой богатой земле люди были такими же бедными, как и на курской. Нет, видимо, это не так — нашел и счастье. Бывший курский крепостной женился на бывшей полтавской крепостной, у них родился сын. А разве это не счастье? Пусть даже куска хлеба в доме нет, и сын — это большое счастье. Можно побежать к соседям, выпросить кусок, чтобы завязать в полотняную тряпку, тщательно пожевать и поднести к его маленькому ротику — пусть сосет, пусть набирается силы земной, потому что она, мать-земля, любит человеческую силу, любит человеческий пот.

Долгую жизнь прожил Сидор. Вырастил и он сына. Топтал босыми, окровавленными ногами кулацкие тока, чтобы заработать мальцу на сапоги. И никто не может сказать, что его Макар не имел сапог на праздник. Учил сына — праздник закончился, разувайся, сапоги вешай в доме на колышек, на самом почетном месте. Разве есть лучшее украшение для дома, чем хорошие хромовые сапоги?.. А сам, как и раньше, ходил босиком. Ничего, не большой пан. Разве ему привыкать? Только бы сыну не пришлось ходить без сапог. Может, и он когда-то вспомнит отца и справит ему на старость сапоги?

А когда подрос Макар, — отдал его к сапожнику. И каким же он был счастливым, когда сын принес ему пошитые собственными руками настоящие юфтевые сапоги!.. Это было лет сорок назад, когда Макар был почти подростком. С тех пор Сидор не ходил босиком — сын приучил его ходить обутым даже в будни. Только не изменилась у старика давняя привычка — вешать сапоги в доме, на почетном месте. Живя у Макара, он никак не мог понять, почему нельзя вешать сапоги над кроватью, над самой головой? Разве он позволит себе зайти в дом в грязных сапогах? Чистые они, чистые... Он даже обижался на Катю — не понимает она жизни. Не понимает, что у человека есть две мечты, две святыни — хлеб и сапоги. Кто же посмеет держать под кроватью хлеб? А сапоги, значит, можно...

Как только Макар Сидорович пошил ему новые сапоги, старик уже не мог усидеть в городе.

— Пойдем, Макар. Пройдемся. Проведешь меня. Может, последние ношу.

— Папа, — уговаривал его Макар Сидорович. – Да близкий ли это путь? Давайте я вас подвезу.

— Э-э, нет. Пятьдесят верст — это не дорога.

А когда сын начал настаивать, — старик обиделся:

— То счастье, что легко достается, — не счастье. Твой дед перед смертью в Киев пешком ходил. — А потом добавил, хитро прищурившись: — Да ты что, с отцом стесняешься пройтись? Спрятать хочешь в свой блестящую ящик на колесах? Чтобы люди меньше видели. Да?..

Макар Сидорович понял, что ему не переубедить старика. И вот они заночевали на берегу Днепра, как ночевали когда-то паломники, идя в Киев.

— Чего не спишь, Макар? — Спросил старик. — Песок теплый. Ложись, кости погрей.

— Не хочется спать, папа. О своем думаю.

— Меньше думай. А то как бы голову не испортил... Знал я одного очень грамотного человека. Как он той грамоте умел! Как напишет бывало, так те буквы, что хмель, вьются. Писарем в волости служил... А вот же таки испортил голову. Голым по селу ходил. Собственного черта искал. Всем хвастался, что у него есть собственный черт... Смотри, Макар.