Ветхое дворянство

– Не переживайте, – пробормотал, закуривая сигарку, Аркадий Никодимович, – вас, Иннокентий Ефимыч, не выгонят; вы, я наслышан, хорошо служите, порядочно.

– Ой, не сглазьте, ради Бога! Я тоже по службе не чист: ошибки, бывает, допускаю, бумагу казенную расходую, еще чернилами капаю. Заметят ведь – стыда не оберешься; выгонят, так и знайте, – гнусавил робким голосом Загнетьев. – А еще погода, знаете, некстати! Так и норовит простудить меня, а вам известно, как я боюсь болезней; ведь мне, простите, болеть совсем нельзя; тогда выгонят тут же. К тому же, например, батюшка мой от чахотки скончался; как уж тут не бояться болезни? Болеть никак нельзя…

– Вы много навязываете себе, а ведь от этого больше вероятность заболеть! Ну, полно нам впустую разглагольствовать, расскажите лучше о том, с чего начали по приходу.

– Вы просили меня разузнать о службе вашего сына… Так вот я на днях имел возможность посетить кабинеты протоколистов, где он трудится.

– И что же? – нервно дергая усы, спросил Аркадий Никодимович.

– Я спросил одного благовоспитанного секретаря, к которому имел честь принести важные документы, на эту тему. Так вот он, господин Зарецкий, доложил мне несколько неприятную для вас новость. Льва Аркадьевича, простите, выгнали из-за халатности.

Аркадий Никодимович стукнул кулаком по столу, отчего чашка чая, стоявшая на нем, упала на пол и разбилась.

Набравшись достаточно воздуху, спертого в этом душном кабинете, он громко закричал всяческие ругательные слова в адрес сына, укоряя его в безнравственности и безответственности. Подняв кулаки над собой, он затопал ногами и прогнал от себя Иннокентия Ефимовича, после чего долго еще сетовал на «беспринципного тунеядца и бездельника».

День спустя к веселому от прогулок с Наташей тунеядцу-бездельнику пришло письмо из Москвы с гербовой печатью и нервически-размашистой подписью следующего содержания:

«Дорогой Лев, прошу тебя оставить свое праздное и бессмысленное времяпровождение в деревне и немедля вернуться к нам! Также прошу не огорчать меня долгими ожиданиями, и потому советую отправляться сразу после получения сего письма. Тебя ждут крайне плохие новости по поводу службы в присутствии. Забегая вперед и игнорируя глупую интригу, доложу, что тебя, как легкомысленного юнца, коим считают тебя все, выгнали. Не теряй, пожалуйста, времени зря; садись в тарантас и поезжай в Москву. Деньги на путевые расходы я прилагаю к письму. Твой негодующий и крайне возмущенный отец».

Прочитав это наскоро написанное письмо, Зарецкий рухнул в кресла и велел подать себе вина. Он быстро захмелел и, «уйдя в себя», бросил конверт в печь.

Глава 7

«Не история делает нас, а мы делаем историю».

Этой ночью в мезонине не тушили свечи – это Лев Аркадьевич беседовал с Валерьяном Аполлинариевичем. Их диалог сперва был незатейлив и легкомыслен, но затем, с дозами алкоголя, перерос в серьезную дискуссию. В головы приходили все более и более серьезные мысли: сначала о философии жизни, моральном облике каждого человека, этике и культуре, а затем о процессе формирования революционных взглядов в кругах интеллигенции и необходимости некоторых перемен и реформ. Затронули они и нависшую над Зарецким проблему:

– Я бы на твоем месте, Лев Аркадич, возвращаться в Москву не стал, – бормотал Копейкин, куря трубку. – Ну право, посуди, что может исправить твой отец? Вот увидишь, он только и сделает, что прочтет тебе лекцию о легкомыслии да обругает, как следует; конечно, поделом! Но разве ты этого желаешь? Мне, извини, кажется, что нет. А посему говорю тебе – сиди дома и не спеши в Москву. Без тебя все обойдется, поверь мне. А со службой, так и быть, я тебе помогу: у меня достаточно знакомых чиновников. Ты, братец, не пожалеешь – должность получишь не хуже прежней. Так что не отчаивайся, дорогой мой Лев Аркадич, все наладим.

– Отец велел немедленно возвращаться, – грустно говорил Зарецкий, не слушая товарища. – Дело действительно плохо, а он подскажет мне чем-нибудь. Нет, право, я не могу не поехать.

– Вот скажи мне, Лев, что ты так о своем отце переживаешь? Что он для тебя: учитель? наставник? или, быть может, духовник? Он – всего лишь твой отец! Да я смеялся в лицо этим ОТЦАМ! Они вообразили себя умнее нас. Так ли это? Кто они сами? Что они дали нам? Что они сделали для мира? Скажи мне, если знаешь… Мы всего от самого рождения добиваемся сами! Это не в былые времена, когда все решало наследство, когда дети купались в деньгах родителей, когда, получив маломальский чин, они погружались в беззаботные гулянья, покупали имения, эти… души… Ах, чудесные времена, говорят, были! А что же теперь? Что до нас? Наши отцы не те, что были раньше, они только воображают себя учителями и реформаторами, а на деле-то являются лишь пережитками прошлого! Они только немного потрудились, чтобы создать наше общество… наше, понимаешь? Оно именно наше; мы займем главные места в истории, мы, Лев Аркадич! Ни наши отцы, ни наши дети не войдут в историю, а мы! Мы не только войдем в нее, но мы ее сначала сотворим! Нас нарекут великими реформаторами, идеологами нового строя! Мы достигнем великих целей, мы поднимем великую страну!

Зарецкий, выпучив глаза, икнул.

– Стой, я вижу, вижу, что ты находишь меня гордецом и пустословом. Нет, я привык отвечать за свои слова, и ты убедишься в этом. Да хочешь, спроси у моего круга… Не смотри на меня так паршиво, прошу. Спроси у моего круга, и ты узнаешь, что всего я добился собственным трудом; мой отец нисколько не позаботился о том, чтобы я вышел в свет, он то и дело сидел и наблюдал, – здесь Копейкин понизил тон еще сильнее. – Так что не смотри на своего отца, а делай сам. Хочешь светлого будущего, хочешь хорошей жизни – трудись, работай. В этом наша жизнь, в этом наша идеология.

На этом разговор кончился.

Утром того же дня Копейкин получил письмо от своих Московских товарищей, в котором они просили его о встрече в ближайшее время, чтобы обсудить некоторые вопросы особого значения. Конверт был подписан неким господином М. Копейкин, с волнением прочитав содержание, сжег письмо в печке. Зарецкий, только что проснувшийся, застал его в этот самый момент.

– Что это ты за письмо сжигаешь, братец? Письмо от обожательницы может? – с улыбкой на лице спросил он, войдя в комнату.

– Брось эти ребяческие шутки, Лев! – Нервно ответил Копейкин. – Это от моих товарищей. Мне сегодня придется вернуться в Москву.

– То есть вот как ты поступаешь, милый друг! Меня ты, видишь ли, отговариваешь от поездки, а сам… Мало того, ты мне еще какие-то реформы навязываешь и отца обижаешь…

– Постой, постой, я не хотел никого обидеть; я этой ночью действительно наговорил много глупостей, но не подумай обо мне плохо. Не все, что я говорил, было пьяным бредом… Про реформы это правда; я хотел, чтобы ты поддержал меня, проникся моими идеями демократии, – дальше Копейкин перешел на шепот. – Известно ли тебе, что незнание философии – путь к легкомыслию и забвению? Мы должны просветиться, а затем добиться равенства народа, свободу классов…

– Ты сейчас говоришь о революции? – испуганно перебил Зарецкий. – Ты с этим осторожнее, безумец!

– Лев Аркадич, я вхожу в круг людей, настроенных на путь общественного прогресса. Известно ли тебе, как капитализм утаскивает наше государство на дно? Как порабощает нас власть монарха…

Зарецкий закрыл Копейкину рот обоими руками и оглянулся: на лестнице послышались шаги.

– Валерьян Аполлинариевич, Елена Порфирьевна зовет вас завтракать, – доложила Аннушка, появившаяся в коридоре мезонина.