Везунчик Джим

Глава 4

— Разумеется, музыка такого рода не предназначена для широкой аудитории, — вещал Уэлч, тасуя ноты. — В данном случае удовольствие получают исполнители. У каждого певца — собственная мелодия. Собственная! — повторил он со страстью. — Поистине то был период расцвета полифонии, вершина, так сказать; потом наблюдался только спад, и по сей день наблюдается. Достаточно взглянуть, как расписаны по голосам такие, гм, произведения, как «Вперед, Христово воинство», этот гимн, этот типичный… типичный…

— Нед, мы все с нетерпением ждем, — позвала из-за пианино миссис Уэлч и изобразила медленное педалируемое арпеджио. — Так ведь, друзья?

Певцы еще передавали друг другу ноты, а воздух для Диксона сгустился, отяжелел, точно от опиумного дыма. Миссис Уэлч поднялась к певцам на невысокий подиум, нарочно сооруженный в музыкальной комнате, и встала рядом с Маргарет как сопрано номер два. Контральто было представлено маленькой запуганной женщиной с жидкими каштановыми волосами. С Диксоном соседствовал Сесил Голдсмит, коллега по кафедре истории, — его тенор был достаточно свиреп, особенно в диапазоне от до первой октавы и выше, чтобы заглушить всякий звук, к которому Диксон сочтет себя принуждаемым. Позади и сбоку расположились три баса, один — местный композитор, второй — скрипач-любитель, в случаях острой нужды приглашаемый в городской оркестр, третий — Эван Джонс.

Диксон пробежал глазами ряды черных точек, напоминавшие сильно разреженную синусоиду. Стало ясно: петь будут все, и до победного конца. Двадцать минут назад Диксон уже потерпел фиаско — на Брамсе. Фиаско началось с десятисекундного одиночного тенора — точнее, с одиночного Голдсмита; он дважды смолкал перед мудреным интервалом, бросая Диксона на произвол судьбы как рыбу на берег. Теперь Диксон осторожно воспроизвел Голдсмитову ноту и нашел результат скорее приятственным. Неужели трудно было спросить, не хочется ли ему поучаствовать в концерте, вместо того чтобы за шиворот тащить в музыкальную комнату и всучивать ноты?

Уэлч взмахнул гнутым артритным пальцем — точно клюнул — и грянул мадригал. Диксон не поднимал головы, губами шевелил по минимуму, только чтобы создать видимость деятельности, и читал текст, выпеваемый остальными.

— Когда любимая клялась в любви векам назло, Я подозрительным почел горячих клятв число. Но на вопрос мой «Почему?»…

Диксон покосился на Маргарет. Та распевала с явным удовольствием (всю зиму занималась с хором от местного отделения партии консерваторов). Диксон прикидывал, какие изменения в обстоятельствах и темпераментах нужно произвести, чтобы мадригал стало возможно применить к нему с Маргарет, хотя бы с натяжкой. Маргарет периодически разражалась горячими клятвами (или откровениями, какая разница); не исключено, что поэт их и имел в виду. Но если он под «любовью векам назло» разумел то, что разумел, Диксон такой любви не провоцировал, по крайней мере в Маргарет. Может, и зря; в конце концов, этим все занимаются. Жаль, что Маргарет такая безнадежно некрасивая. Ладно, Диксон в ближайшее время попытается. Посмотрим, что выйдет.

«Я в лихорадке майских дней. Дарила, верно, их», — продребезжал Голдсмит что твой трамвай. То была последняя строка. Диксон не закрывал рта, пока Уэлчев палец клевал невидимую пернатую жертву, потом захлопнул и обогатил характерным полукруговым движением головы, каким хористы провожают дирижерскую палочку. Казалось, собравшиеся крайне довольны своими успехами и жаждут аналогичного эксперимента.

— Итак, следующий номер нашей программы — это, гм, в некотором роде балет. Разумеется, под «балетом» профессионалы, гм, разумеют не совсем то, что разумеем мы, со своими скромными способностями. Да. Пассаж довольно известный. Надеюсь, что известный. Называется «Май пришел». А сейчас, если все готовы…

Позади и несколько слева фыркнули. Диксон обернулся и увидел Джонса. Улыбка на его постном лице казалась инородной, накладной. Большие, практически лишенные ресниц глаза смотрели прямо на Диксона.

— Ты чего? — спросил Диксон. Если Джонс смеется над Уэлчем, Диксон срочно станет на сторону последнего.

— Сейчас увидишь, — отвечал Джонс, не сводя глаз с Диксона. — Сейчас все увидишь, — добавил он и осклабился.

Действительно, не прошло и минуты, как Диксон увидел, причем нельзя ясней. Отрывок состоял не из четырех частей, как обычно, а из пяти. Напротив третьей и четвертой сверху строк было написано «первый тенор» и «второй тенор» соответственно. Более того: на второй странице фигурировало инфантильное «тра-ля-ля», не говоря уже о многочисленных лакунах в каждой отдельной партии. При подобном раскладе даже Уэлчево ухо могло (чисто теоретически) зафиксировать наличие отсутствия одной партии. Полчаса назад Диксон имел неосторожность сообщить, что «до известной степени» владеет нотной грамотой; теперь поздно было вслух искать объяснения сложносочиненным мотивам, побудившим его на это высказывание, поздно сваливать вассальную зависимость на басы. Чтобы выпутаться, требовался как минимум эпилептический припадок.

— Джим, возьмите партию первого тенора, — посоветовал Голдсмит. — Она попроще, чем у второго.

Диксон рассеянно кивнул. Где-то на периферии сознания раздавалось Джонсово хихиканье. Прежде чем Диксон издал предупреждающий крик, миссис Уэлч покончила с фортепьянной разминкой, хористы пробежали глазами свои партии, и понеслось. Диксон было зашлепал: «Всяк в зелени полей. С милашкою своей. Тра-ля-ля-ля-ля-ля…», — но Уэлч вдруг вперил палец в потолок. Пение стихло.

— Где теноры? — забеспокоился Уэлч. — Почему не слышно теноров?

Раздался неритмичный стук в дальнюю дверь, за которым последовало открывание оной и появление высокого мужчины в лимонно-желтой блузе, застегнутой на все три пуговицы, и при окладистой бороде, по одну сторону более длинной и густой, чем по другую, и наполовину закрывающей галстук, изукрашенный виноградными лозами. Волна горячего ликования охватила Диксона, ибо он догадался, что в музыкальную комнату вошел околоживописный пацифист Бертран с подругой; Уэлч с неугасающим энтузиазмом склеротика многократно возглашал приезд этой пары. Начал он сразу после чая, паузы выдерживал в несколько минут. Что рано или поздно событие по пагубности воздействия сравнится с ипритом, сомневаться не приходилось, однако в тот именно миг оно явилось лучшим отвлекающим средством при гибельных мадригалах. Пока Диксон думал эту мысль, старшие Уэлчи покинули свои места и поспешили навстречу сыну. За ними потянулись гости, неуверенные, судя по речитативу, в неуместности паузы. Диксон, к своему удовольствию, остался один и с наслаждением закурил. Скрипач-любитель занялся Маргарет; Голдсмит и местный композитор говорили с Кэрол, женой Голдсмита, которая с завидной твердостью отказывалась от всякой роли в музыкальных вечерах, кроме роли слушательницы; Джонс настраивал пианино. Диксон обогнул толпу и прислонился к стене у двери, возле книжных полок. Отсюда он, смакуя сигарету, наблюдал, как робко и неловко вошла Бертранова девушка и, никем, кроме Диксона, не замечаемая, замерла на пороге.

За несколько секунд Диксон составил о ней полное представление. Светлые, прямые, коротко стриженные волосы в сочетании с карими глазами и отсутствием помады, четко очерченный рот и мальчишеские плечи, большая грудь и тонкая талия, продуманная непритязательность лиловой вельветовой юбки и белой льняной рубашки. Самый вид девушки был неотразимой атакой на его привычки, стандарты и запросы; будто ее создали и водворили в эту комнату с целью раз и навсегда указать Диксону место. Диксон настолько свыкся с фактом, что подобные женщины попадаются не иначе как в комплекте с бертранами, что давно не усматривал в нем несправедливости. В его, Диксона, распоряжении — большинство: многочисленные маргарет, нередко путающие привлекательность с клоунадой; маргарет, у которых слишком узкая юбка, неправильно подобранная помада или ее отсутствие и даже неуместная улыбка должны бы тотчас дискредитировать самую надежду на продолжение. Однако продолжение неминуемо: новый свитер непостижимым образом перевешивает неуклюжие ступни, щедрость восстанавливает жидкие волосы, пара пива придает приятность трепу о лондонских театрах или французской кухне.

Девушка обернулась и обнаружила, что Диксон на нее пялится. Его диафрагма сжалась от страха; она дернулась, как расслабившийся солдат при команде «вольно». С секунду они смотрели друг на друга. У Диксона закололо в висках, но тут раздался лающий фальцет:

— А, милая, вот ты где; будь умницей, подойди, я тебя представлю честной компании.

И Бертран шагнул к ней, и метнул на Диксона враждебный взгляд. Диксону это не понравилось; от Бертрана он ожидал единственно смиренных оправданий своего появления.

Диксон был слишком раздавлен видом Бертрановой девушки, чтобы еще и знакомиться с нею, поэтому некоторое время притворялся, что до него никак не доходит очередь, а там и вовсе отступил к Маргарет и скрипачу-любителю. В центральной группе преобладал Бертран — рассказывал нечто затянутое и часто разнообразил повествование смехом. Девушка смотрела ему в рот, будто он мог после потребовать пересказа. Подали кофе с кексами и подтекстом, что больше ничего не будет; Диксон попытался сосредоточиться на том, чтобы ни он сам, ни Маргарет не остались совсем голодными, и на некоторое время преуспел. А потом подошел Уэлч и ни с того ни с сего сказал: