Вице-консул

Что это?

Чего пугаться?

Кто-то зовет его. Кто-то подходит. Довольно высокая фигура, очень тонкая. Вот она. Это женщина. Лысая, этакий грязный бонза женского пола. Машет рукой, смеется, снова зовет, остановившись в нескольких шагах от него.

Она безумна. Ее улыбка не обманет.

Показывая на бухту, она повторяет одно слово, только одно, вроде:

– Баттамбанг.

Это та самая, что вдохновляет Питера Моргана, женщина, пришедшая, быть может, из самого Саваннакхета.

Нашарив в кармане мелочь, он идет к женщине, останавливается. Она, должно быть, только что из воды, вся мокрая, ноги покрыты слоем черного ила – с берега лагуны, этой стороной остров смотрит на устье и море не вымывает его, это ил Ганга. Он не приближается к ней, так и стоит, зажав мелочь в руке. Она повторяет все то же слово, что-то вроде «Баттамбанг». Кожа на ее лице темная, дубленая, запавшие глаза опутаны сеткой морщин от постоянного пребывания на солнце. Голова покрыта бурой коростой, точно шлемом. Под мокрым платьем вырисовывается тощее тело. Не сходящая с губ улыбка пугает.

Она шарит под платьем, в районе груди, что-то достает и протягивает ему: это живая рыба. Он стоит, не шелохнется. Она крепче сжимает рыбу и, показав ему, откусывает голову. И смеется-заливается еще пуще. Обезглавленная рыба бьется в ее руке. Для нее это, видно, забава – пугать, вызывать тошноту. Она идет на него. Чарльз Россетт пятится, она наступает, он пятится еще, но она наступает быстрее, и Чарльз Россетт, бросив на землю монеты, поворачивается и бежит со всех ног прочь, к дороге.

Шаги за его спиной – это ее шаги, ровная звериная поступь; мелочь она не подняла, ноги у нее быстрые, он бежит еще быстрее. Дорога прямая, длинная. Она все еще тянется вдоль лагуны. Скорее, вот и «Принц Уэльсский», его ограда, пальмовая роща, куда ей вход заказан.

Остановилась? Чарльз Россетт тоже останавливается и оглядывается. Да.

Пот – тело, источник пота, – течет ручьями, впору сойти с ума от этой жары, от муссона, мысли не собрать, они горят, толкаются в голове, страх царит надо всем, один только страх.

Она остановилась в сотне метров, больше не идет за ним.

И снова мысли.

Чарльз Россетт думает о том, что с ним произошло, он не знает, что именно, но покинет острова как можно скорее, покинет пустынные дороги островов, где встречается такое.

Безумие, я не выношу его, это сильнее меня, я не могу… взгляд безумных, я его не выношу… все что угодно, но безумие…

Она смотрит в сторону моря, она забыла. Откуда же этот страх? Чарльз Россетт уже улыбается. Усталость, думает он.

Небо проясняется – низкое, серое с оранжевым отливом, как в зимние сумерки. Слышится пение – то же пение, что давеча на берегу. С полным ртом сырой рыбы – она поет. Ее пение разбудило Анну-Марию Стреттер, которая, должно быть, и сейчас, в эту самую минуту, слышит его с аллеи, где он ее оставил. И вот первое воспоминание прошедшей ночи, цветок на длинном стебле – бродит, что-то ищет и ложится на песнь попрошайки.

Он возвращается. Она, спиной к нему, идет прямо к лагуне и погружается в воду, очень, очень осторожно, вся целиком. Только голова виднется. В точности как буйвол, она плывет, неправдоподобно медленно, плывет. Он понимает: это охота.

День отступает. Солнце над островом, повсюду солнце, над залитым светом телом спящей девушки, но и над теми, что попрятались в тень своих комнат и тоже спят, кто здесь, кто там.

* * *

В этот вечер в клубе вице-консул говорит директору:

– Мы с моим приятелем из «Призюник»[ Сеть дешевых универсальных магазинов во Франции. (Примеч. перев.)] не доверяли друг другу секретов.

– С тем, что вас выдал, месье?

– Точно, с тем самым, который сказал инспектору в «Призюник», что это не он, а я украл пластинку. Потом он написал мне: «А что я должен был, по-твоему, делать? Мой отец убил бы меня, и к тому же мы ведь не были настоящими друзьями, секретов друг другу не доверяли». Я долго думал, еще и сейчас иной раз задумываюсь, какие же секреты я мог бы ему доверить.

– Месье, это был я, я украл диск.

– Как все запутано, директор.

– Замнем, месье. Продолжайте. Лично я предпочел бы воскресенье у «Папаши Фритюра».

– У меня нет предпочтений, – отвечает вице-консул. – Но вы правы, харчевня «Папаши Фритюра», наверно, и впрямь то самое, что трогает сильнее всего.

– Я думал, что «Папаша Фритюр» – это я, месье?

– Нет. Воскресенье у «Папаши Фритюра», воскресный день на исходе, наступает время чая, остался всего лишь час, не больше, моя мать уже смотрит на часы, а я говорю только одну фразу. Какую?

– Что вам хорошо в Аррасе.

– Совершенно верно, директор. На дворе февраль, вечер сгущается над Па-де-Кале, я не хочу пирожных, не хочу шоколада, я хочу, чтобы она оставила меня там.

– Ваши школьные успехи, месье?

– Блестящие. Тем не менее нас исключили.

– А венгерский доктор?

– Я к нему расположен, он дает мне деньги, банкноты по пятьсот франков. Мне лет пятнадцать. А вы?

– То же самое, месье.

– Воскресенья, – продолжает вице-консул, – сколько родителей таскают за собой детей, растущих в пансионах, по бесконечным воскресным дням, их легко узнать по великоватому пальто, по темно-синей фуражке, по глазам, которыми они смотрят на своих всегда по-воскресному принаряженных матерей.

– Как все запутанно, месье. Воскресенья вы проводите в Нейи?

– Совершенно верно.

– Месье, мы пьяны, где ваш отец?

– Где хочет, директор.

– А ваша мать?

– Моя мать стала красивой, пока я был в Аррасе. Венгерский любовник оставил нас на время одних, он прохаживается взад-вперед по дороге, замерз, окоченел, а я снова завожу все ту же песню: умоляю, оставь меня в Аррасе. Любовник возвращается, окоченевший. Моя мать говорит: выходит, много даешь детям или мало, все равно результат один? Он отвечает, что результат и вправду один, они ведь сами не понимают, чего хотят. Я ухожу.

– Куда?

– Куда хотите, месье; какая все-таки тоска!

– Точно. Вы так и не сказали, почему хотели остаться в пансионе, месье.

Он не отвечает на вопрос директора клуба. Директор наклоняется к нему и смелеет, смелеет, потому что, скорее всего, последние дни доживает вице-консул в Калькутте.

– А после Монфора, ну же, месье, одно словечко.

– Ничего, судьба, как говорит моя мать. Я варю на кухне яйцо всмятку и, наверно, размышляю, не помню о чем. Моя мать уезжает, директор. Она стоит у пианино в голубом платье и говорит: я хочу начать жизнь заново, а здесь, с тобой, во что я превращусь? Продавец грампластинок умер. Она осталась в Бресте. Тоже умерла. У меня есть тетка в квартале Малерб. В этом я уверен.