Вице-президент Бэрр

Мы с Леггетом стояли на небольшом возвышении в дальнем конце залы и поэтому все превосходно видели. Вот двери распахнулись, и тамманская чернь заорала: «Вице-президент!»

Мартин Ван Бюрен показался в дверном проеме. Косые лучи солнца ударили по золотым волосам, словно для того, чтобы и впрямь его фигура казалась золотой, огненной.

На мгновение в зале воцарилась тишина, и элегантная, изящная фигурка медленно двинулась через расступающуюся толпу. Одет он был изысканно (Эллен научила меня обращать внимание на такие вещи): темно-коричневый костюм с бархатным воротничком, густое кружевное жабо, в левой руке он держал желтые лайковые перчатки, башмаки были из сафьяна. Ван Бюрен поворачивался то в одну, то в другую сторону, пожимая руки, слегка улыбался, и у меня голова закружилась при мысли, что такому крошке дана такая власть.

При виде Леггета вице-президент улыбнулся еще шире.

— Мистер Леггет. — Маленькая рука стремительно протянулась вперед, коснулась руки Леггета и проворно отдернулась (обычная манера политических деятелей: а то совсем расплющат руку). — Как поживает мистер Брайант? — Да, Ван Бюрен картавит и говорит с легким голландским акцентом.

— Очень хорошо. Аплодирует каждому вашему шагу, за исключением недавней поддержки рабства на Юге.

Вызов остался без ответа. Ван Бюрен повернулся ко мне. Леггет произнес мое имя. У меня закружилась голова, когда его ручка коснулась моей руки. Мы абсолютно одинакового роста. На миг он так ко мне приблизился, что я буквально почуял, чем от него пахнет — смесь кордовской кожи и дорогого нюхательного табака.

— Мистер Скайлер служит в адвокатской конторе Аарона Бэрра. — Леггет бездарно сыграл экспромт, сделав мелодраматическое ударение на словах «Аарона Бэрра». Но ни в лице, ни в повадке вице-президента ничто не изменилось. Он просто вежливо поглядел на меня. Большие золотые глаза в точности как у Аарона Бэрра, но без той глубины.

— Как поживает полковник Бэрр?

— Ах, очень хорошо, сэр, — по-дурацки затараторил я, — и он просил передать поклон, сэр, и еще он говорил, как премного он…

Вдруг Ван Бюрен сказал мне что-то по-голландски. Длинное предложение, без всякой картавости. Затем, не поинтересовавшись, понял я его или нет, золотая историческая фигурка отошла, оставив меня в смущении, а Леггета в ярости. Что толку от голландского происхождения, коли ни слова не смыслишь в этом чертовом языке?

Позднее я описал (конечно же, кое-что опустив) эту сцену полковнику Бэрру и все гадал, что же сказал вице-президент.

— Вероятно, пожелал тебе счастья и успеха. Мэтти Ван хорошо воспитан. Немудрено, я столько времени на него потратил. А вот на тебя — маловато. — И все.

Сходство между ними разительное, особенно похоже они двигаются. Я бы сказал, величественно — другого слова не подыщешь. Меня уже почти тяготит та роль, которую я должен буду играть в уничтожении Ван Бюрена.

— А теперь, — сказал полковник, — давай-ка посмотрим, каким был город Вашингтон весной тысяча восемьсот первого года.

Воспоминания Аарона Бэрра — XII

В начале марта Теодосия, ее муж и я прибыли в новую столицу, мало похожую на город и еще меньше на столицу. На возвышенности посреди дикой природы стояло здание сената. В нескольких ярдах от него находилось эллипсообразное здание, наспех построенное, чтобы приютить палату представителей, и прозванное несчастливыми обитателями «Жаровней». Два здания связывал крытый переход. Вот и весь Капитолий. Нынешний благородный купол был тогда лишь мечтой.

Несколько десятков домов поблизости от Капитолия составляли ядро города. В те времена стремились селиться в верхнем конце «Ф»-стрит, а если не пугало расстояние — в Джорджтауне.

В полутора милях от Капитолия уже почти отстроили здание Казначейства, президентский особняк. От дома президента к Капитолию вела длинная коровья тропа, по обеим сторонам которой Джефферсон посадил потом несколько рядов жалких деревьев и всем, кому не лень слушать, рассказывал, как это напоминает парижские бульвары. На самом же деле Пенсильвания авеню годилась больше для отстрела куропаток, гнездившихся в старом кустарнике, или для ловли окуней в маленькой речушке (под названием Тибр!), пересекавшей «авеню».

Первые несколько ночей мы провели в пансионате Конрада, неподалеку от Капитолия. Пансионат был переполнен, и я спал в одной комнате с Теодосией и ее мужем. На другой половине в роскошном одиночестве жил Джефферсон. Остальные номера были битком набиты конгрессменами, многим приходилось спать на полу.

Тот вечер мы приятно провели в столовой Конрада. Джефферсон куда-то отправился (обычно он сидел во главе стола и всячески подчеркивал свой демократизм: куда подевались кольцо с топазом, серебро, кружева?). Столом правила Теодосия, и я гордился ею, как никогда.

В те времена было тридцать два сенатора и сто шесть членов палаты представителей, из которых меньше половины были республиканцы. В тот вечер у Конрада собрались почти все республиканцы. Произносились тосты, бутылки переходили из рук в руки, и казалось, что в мире зла победило добро.

Вскоре после полуночи я откланялся, оставил Теодосию с мужем править пиршеством и поднялся наверх. Дверь в гостиную Джефферсона была открыта. Он полулежал на софе и что-то читал секретарю. Оба испуганно посмотрели на меня. Секретарь хотел закрыть дверь. Джефферсон его остановил.

— Заходите, полковник. — Оба поднялись, когда я вошел в гостиную. — В последний раз наслаждаюсь уютом в Вашингтоне. — Секретарь предложил мне сесть в кресло. Джефферсон растянулся на софе. — Я страшусь того дома. — Он сделал неопределенный жест рукой в направлении президентского особняка. — Слишком большой. Неудобный. При нашей жизни его уже не достроят. И там нет конюшен.

Я сказал ему, что еще не видел дом изнутри.

— Вы должны приехать погостить Составьте мне компанию. Без жены совсем плохо. — Джефферсон повернулся к секретарю. — Когда уезжает мистер Адамс?

— По последним данным, он собирался выехать в полночь.

Джефферсон взглянул на каминные часы.

— Значит, уже выехал. — Он повернулся ко мне. — Мистер Адамс решил не присутствовать завтра на нашей инаугурации.

— Мне кажется, это очень… нелюбезно. — Сославшись на траур по поводу недавней (несколько месяцев назад) кончины одного из сыновей, Адамс решил не присутствовать на узурпации места, которое считал своим по праву.

— Я не хочу ссориться. — Джефферсон дотронулся до стопки бумаги — это оказалась речь, приготовленная для церемонии вступления в должность. — Замечательное произведение! — Джефферсон держал преданного секретаря. И редкостного урода.

— С удовольствием послушаю.

— Но я сам буду читать ее без всякого удовольствия. — Джефферсон действительно очень не любил выступать публично — зато рта не закрывал в неофициальной обстановке. Он с силой прихлопнул муху, севшую ему на руку. — Особенно перед моим недоброжелательным кузеном. — За несколько недель до этого Адамс назначил государственного секретаря Джона Маршалла на пост верховного судьи Соединенных Штатов. Маршалл питал глубокое недоверие к Джефферсону, а тот ненавидел кузена. В конце концов они столкнулись на процессе по обвинению меня в государственной измене.