Вид на битву с высоты

– Хорошо, – согласился я. – Пойду посмотрю, где можно достать воды.

Я вышел в коридор. Коршун был прав: стоять возле него – лишь усугублять опасность для раненого. Случайно заглянувший в комнату человек и не увидит его.

Я шел спокойно и деловито – полагая, что шапочки служителя и уверенности в себе достаточно для того, чтобы стать незаметным.

Я не знал, где здесь берут воду. Может, найти туалет?

Я дошел до центральной лестницы. Очень широкой, со стесанными бетонными ступенями.

И хоть коридор был пуст, пустота была иной, чем полчаса назад.

В ней царило внутреннее оживление. Невидимые, но странным образом ощущаемые люди пробегали рядом, соседними коридорами, лестницами, перекликались и звенели посудой.

А может, это было время проснувшихся теней?

Но вот и реальные голоса. Негромкие, уверенные в себе.

Я остановился там, где коридор пересекал центральную лестницу – еще один пролет вверх, и она выводила на площадку перед балконом.

По лестнице снизу медленно поднималась группа людей, одетых разнообразно, но с одинаковым презрением к здравому смыслу.

Сначала ты видел просто людей. Просто одетых людей. Потом ты понимал, что одежду они добыли в костюмерной провинциального театра, где остро не хватало нужных вещей.

Впереди выступал мужчина средних лет, со строгой осанкой, облаченный в длинный сенаторский плащ с пурпурной каймой и черный цилиндр не первой свежести. На голых худых ногах, по щиколотку скрытых под плащом, были сандалии, но не римские, а те, что носили дачники лет пятьдесят назад – такие я видел в каком-то старом фильме.

Когда же этот человек приблизился и, медленно, как гриф, поворачивая маленькую лысую головку, окинул взором окрестности, я понял, что он очень стар. Он лишь притворяется мужчиной средних лет. Когда-то он потерял свой возраст, остался в прошлых годах.

На полшага сзади шагали три других сенатора – я условно называл их сенаторами, хотя одеты они были в той же костюмерной сумасшедшего театра. Один из них раздобыл придворный камергерский камзол, наверное, из «Анны Карениной», и шотландскую юбку-килт, а двое других были в вечерних фраках и кальсонах, далеко не новых, поношенных и даже ветхих.

За ними следовало несколько служителей, в таких же, как у меня, каскетках, с кинжалами у пояса, вид у них был воинственный, но лишь на расстоянии – они тоже на поверку оказались ряжеными.

Вся эта процессия подымалась к балкону.

На опустевшей лестнице показался Одноглазый Джо, которого я видел в последний раз в вагоне-холодильнике, где он, вернее всего, играл роль того быка, которого запускают на бойню впереди стада. Он идет, оборачивается и говорит другим баранам и быкам:

«Видите, я здесь – и жив, и ничего плохого не случится».

Сенаторы подошли к главному входу на балкон. Служители распахнули перед ними двери. Сенаторы шли медленно, идти им было нелегко, а лифт, видно, не работал. Они не были старыми, по крайней мере не все были старыми. Но казались изношенными и древними. Они даже не разговаривали между собой, словно все давным-давно уже было переговорено.

Одноглазый Джо не стремился их догонять. Он остановился посреди лестницы на площадке, откуда расходились коридоры. Закурил.

Где же добыть воды?

Служитель поднимался снизу, он нес поднос с бутылками. Для сенаторов. Я последовал за ним. Джо кинул на меня взгляд, но я сделал так, чтобы он не узнал меня. А так как он не ждал меня увидеть и подчинился легкому наваждению, я уверовал в то, что Александра промолчала и не выдала меня. Хотя непонятно почему.

Я вошел на балкон. Интересно, что, кроме каскетки, ничто на мне не указывало на то, что я – служитель. И все же окружающие, даже без моих усилий скрыть свою суть, видели лишь служителя.

Мой коллега расставлял на столе бутылки. Это была вода «Ессентуки» с каким-то номером. Я обычно стараюсь не покупать «Ессентуки», там бывают соленые и даже сернистые разновидности. Но, наверное, раненому все равно, есть привкус или нет, – была бы вода мокрой.

Я протянул руку за бутылкой, но служитель сказал, не оборачиваясь:

– Рано еще разносить, погоди.

Он поставил последнюю бутылку на стол и ушел, размахивая подносом.

Сенаторы расселись в креслах.

Перед ними был барьер балкона, и я знал, что, если перемахнуть через него, свалишься прямо к нам в окопы.

Но им не было нужды прыгать или даже заглядывать вниз. Перед ними располагался большой, метра три на четыре, экран – общий вид фронта, с обеих сторон.

Помимо этого, перед каждым из сенаторов были дисплеи компьютеров – некоторые с бегущими строками, другие с увеличенными участками поля боя.

По крайней мере теперь я увидел тех, кто наблюдает за войной. Мне захотелось подойти поближе и посмотреть, как там мой взвод, жив ли Ким.

Мне показалось, что я различаю мою яму и в ней Мордвина.

Вдруг один из сенаторов оглянулся. Почувствовал мое присутствие. Он пронзил меня все еще острым черным взором, глубоко утопленным в черепе под бровями глаз, и, то ли увидев во мне опасность, то ли желая отделаться от источника раздражения, махнул мне тонкой рукой – рукав халата съехал к плечу, обнажив жилы, – уходи, мол, не путайся под ногами.

Я взял две бутылки воды и пошел прочь.

В коридоре я никого не встретил, хотя прошел мимо одной двери, из-за которой доносились голоса.

Я открыл нашу дверь и тихо сказал:

– Это я, Коршун, не бойся.

– Я не боюсь.

Я присел возле него. Он тяжело дышал, лоб был в испарине. Бинт на груди набух от крови.

– Воду принес? – спросил Коршун.

Я отодрал крышечку об ухо медведя на письменном приборе.

Коршун пил из горлышка.

Я не дал ему много пить. Он не обиделся. Я сказал ему, что постараюсь его перевязать снова, чтобы он не истек кровью.

– Давай, Седой, – сказал Коршун. – Мне еще нужно встать и сделать свое дело.