Вид с больничной койки

— Ты чего же не заходишь? — послышался из динамика хриплый голос.

Потянула на себя тяжелую дверь. Бочком просунулась в щель. Ступила в полумрак.

Будто сквозь кисею увидела человеческие силуэты в балахонах. Их было четверо или пятеро. Среди них затесался и мужчина в зеленой распашонке и такого же цвета шапочке.

«Боже, стыдоба-то какая!» Все тело окаменело, будто голяком в стужу вывели на людную площадь. Она напряглась, мысленно приготовившись как бы для прыжка в ледяную прорубь. В сей же момент отчетливо прозвучала ее фамилия. Вдруг стало все абсолютно безразлично, на все наплевать, пусть хоть на куски режут… И стала автоматически выполнять команды, приказания.

В палату вернулась своими ногами, в сопровождении все той же сестры, которая теперь уже никуда не торопилась. Более того, задержалась у зеркала. Не оборачиваясь, тараторила:

— Оклемаешься маленько, к вечеру, глядишь, на своих двоих домой побежишь… Все девчонки так и делают. Главное — не переживай. Не бери в голову, — хитро подморгнула, — бери в рот… Сейчас пожевать чего-нибудь соберу.

В палате никого не было. Не разбирая постель, Марина прилегла на бок, свернулась калачиком. Ничего нигде не болело, лишь чувствовалась во всем теле пустота, опустошенность. Находилась как бы в дреме, в забытьи, в невесомости, в каком-то отдаленном пространстве. С земным миром связывала монотонная, однострунная мелодия; она звучала все четче, все явственней, наконец обросла словами: «Вот и все, что было… Вот и все, что было». Под этот назойливый шлягер и опутал Марину своими тенетами коварный больничный Орфей.

10

Электричка изрыгнула из нутра своего сиплый свисток, колеса неуклюже запрыгали на стрелках. За окном замелькали знакомые очертания пристанционных объектов. Голицыно!.. Всякий раз, когда ее сюда нелегкая заносит, испытывает щемящее сердце волнение. Хочется выйти наружу, повторить до боли знакомый маршрут. Значит так… Сразу за горелой дачей начинается одичавший парк, его обогнешь, попадаешь в кривоколенный переулок. На углу стоял тогда домина с тремя тамбурами. Средний условно принадлежал им с Олегом. Весь передний план занимал великолепный палисад. Чего там только не было. Росли два старых куста жасмина и великое множество разных цветов. А к концу лета все пространство заполняли «золотые шары»; изгородь от них ломалась, не выдерживала. Аж до первого снега пылал неугасимый костер из огненных настурций. Марине хотелось внести в этот оазис красоты свою лепту. Договорились, что они с Олегом на следующий выходной всенепременно (откуда-то вдруг явилось такое милое, незатасканное, сугубо русское словцо) сходят в парк и принесут давно приглянувшуюся рябинку. Но накануне ночью на западное Подмосковье обрушился непрогнозированный циклон. Снегу до колен навалило. Пришлось затею отложить до оттепели или до весны. Обстоятельства вскоре переменились, все пошло накось, кувырком.

Теперь, по прошествии стольких лет, она сильно сожалеет о не посаженном деревце, видит в том некий знак судьбы. А еще сильней горюет о неродившемся дитя. Позже придумал ему имячко: Витя… Была почему-то уверена, что явиться должен был сынок.

Соседкой в палате (через тумбочку) была пышнотелая Серафима, много «кой-чего» повидавшая в жизни. В настоящий же период времени находилась на самом донышке: работала судомойкой в кафе «Метелица», на Новом Арбате.

Двое суток, проведенные в компании Серафимы, по объему полученной информации можно было приравнять к вузовскому курсу или к мыльному телесериалу. Врачи не выписали Марину на волю в день прибытия. Сказали: надо малость отлежаться под их контролем. Что нарушило все ее планы. Но ведь с медиками не спорят. В итоге они с Серафимой стали старожилами в палате № 7. Соседка же вообще тут зажилась: лежала уже третью неделю. Грозились перевести в центральную гинекологическую клинику, где ее ожидала легкая операция.

Это была умудренная и закаленная жизнью баба, лет сорока. За свой век чего только не пережила, многое повидала. Трижды отметилась в законном браке, общего стажа не набралось и трех лет. Остальное время жила в свое удовольствие, о чем ни капли не сожалеет. По ее словам, любовь делает бабу неприспособленной к жизни. Другое высказывание своей наставницы Марина перенесла в свою записную книжечку, хотя и без того глубоко врезалось в память. Не ссылаясь на первоисточник, иногда озвучивает тот афоризм в свойских компаниях, при шумных застольях. Выбрав подходящий момент, говорит обычно с низко опущенной головой, негромко: «Настоящая любовь — большая редкость… Раза два-три за сто лет случается». Это повергает женщин в меланхолию, в задумчивость. Мужичье же бестолково и азартно рукоплещет; лезут целоваться.

В первую же пятницу к Серафиме явились подруги. Посидели недолго и тихо — как на поминках. Уходя, оставили плоскую фляжку коньяка. Об этом зелии Марина слышать слышала, внутрь же не брала. Штука оказалась захватывающая, прошла хорошо поначалу, однако девушка поперхнулась; минут же через пять душа стала сильно восприимчивая, будто морская губка.

До сих пор не выветрились из памяти откровения ночной жрицы. Серафима не поучала, не сетовала и не жаловалась на судьбу: она исповедовалась.

— С детства желала свой собственный садик иметь. Совсем небольшой, несколько клумб. Ну и еще грядочку под окном. Грядочку непременно. Узенькую, шириною в два локтя, чтоб с обеих сторон было удобно подходить. И вся мечта! Да вот садовода честного не встретила. Попадались в основном козлы вертикальные, падкие до свеженькой клубнички. За жизненный опыт, за ум бабы кровушкой своей расплачиваются. А мужику что. Совершив половой акт, встал, встряхнулся, получил удовольствие — пошел к другой постели. Мы же, дурехи, ревмя ревем, переживаем, страдаем или, как теперь вот, корчимся на казенной койке… Вся эта любовь, душа моя, обман, выдумки.

Молча и серьезно отвинтила пробку от фляжки. С принципиальной точностью разлила темно-коричневого цвета влагу по сухим рюмашечкам.

— Накось, пригуби.

— Марина не только пригубила, единым духом выпила до дна. Сквозь грязное, закопченное окно донесся гул и скрежет от проехавшего неподалеку поезда наземного метро. По всем признакам то была уже последняя электричка. Теперь до утреннего обхода они оставались в палате одни. Можно было болтать обо всем, без боязни быть подслушанными.

Больничная палата, тем более в отделении гинекологии, — особый мир. Тут все обнажено и обострено до крайности. Нет ни секретов, ни запретных тем… Конечно, больше всего достается мужикам. Нашего брата костерят и матерят напропалую, разбирают по косточкам. С искусанных до крови губ часто срываются безумные клятвы, заверения: «Я теперь его, гада ползучего, и на пушечный выстрел к себе не подпущу!». Тут можно услышать душераздирающие истории и житейские анекдоты (без купюр и пропусков горячих слов), от коих ахнула б любая мужицкая компания у рыбацкого костра или в предбаннике сауны. Не зря кто-то из циников назвал абортарии «чистилищами». За редким исключением отсюда начинается прямая дорога в ад.

Серафима желала предостеречь малолетку от грядущих болестей и горестей. От общих рассуждений переключилась на частности, черпая оные из опыта собственного и жизни близких людей.

— Бабская внутренняя политика, — говорила она горячась, — заключается не только в том, чтобы подольше продлить природную свою красоту, а и уберечь себя от мрази, от грязи. Крестная меня, помню, поучала: кабы бабы с грязью не боролись, мир давно погряз бы в скверне. И первая же от грязи погибла б наша сестра… Вот и смекай, девушка, что оно и к чему.

Минуту-другую Серафима молчала. Вдруг приподнялась, опершись на локоть, заговорила жарким шепотом:

— До пятнадцати лет я в деревне у бабушки жила, в колхозе. Это была народная сказка, время весело проводили. Между прочим, с озорства на кругу, помню, такую частушечку пели:

И пыль на траве, И туман на траве… Кто с ребятами гуляет, Не хватает в голове.

С языка послушницы сорвался заковыристый вопрос:

— Все так чудно, так складно вы расписываете… Сами же по жизни часто ошибались! — Сказала — и испугалась наглости.