Видит Бог

Она делает несколько размашистых, торопливых шагов взад-вперед, проходя совсем близко от моего ложа. Обладай я хоть частью проворства и силы прежних моих дней, я бы уже сцапал ее за промежность достаточно крепко, чтобы затащить к себе в постель. Видит Бог, мне этого хочется. На ней сегодня просторный жемчужного тона покров, с очень открытой грудью и с безвкусным боковым разрезом, восходящим вдоль ее пухлого бедра почти до узкой талии. Когда она останавливается, чтобы резко развернуться, или плюхается в кресло и подбирает ноги, чтобы снова подняться, взгляд мой почти неизменно натыкается на пепельно-светлые лохмы и на изгибы плоти, образующей половину ее ягодицы. Голова моей высокой, белокурой жены отливает сегодня светозарной желтизной, ноги чисто вымыты. Она напомадилась чем-то сладким, отдающим лавандой с некоей неуловимо едкой примесью.

— Ты, я вижу, перестала носить белье, — замечаю я.

— Поскольку меня теперь тошнит от любви, — рассеянно бормочет она, — я не считаю себя обязанной выглядеть сексуальной.

Мы все уже знаем, что нижнее белье так и не вошло у нас в моду. Вирсавия же претерпела очередное творческое разочарование.

— Ты обещал, — бранчливым тоном продолжает она, — что положишь конец его выходкам.

— Это ты говорила, что я должен положить им конец, — добродушно поправляю я ее, не пытаясь, когда наши взгляды на миг встречаются, скрыть обуревающее меня веселье.

— Какое он имеет право провозглашать, что будет царем?

— Провозглашать? — переспрашиваю я.

Она малость сдает назад:

— Ну, почти провозглашать. Во всяком случае, он разъезжает повсюду на колеснице и говорит, что скоро станет царем.

— Скорее всего, и станет. Так что пусть себе провозглашает.

— Значит, ты велел ему объявить об этом?

— А разве он не имеет на это права?

— Утверждать, что он станет царем?

— Когда я умру, он им станет.

— Но не сейчас же. И почему обязательно он?

— Потому что он старший сын, вот почему.

— Опять «старший»? — Вирсавия с отвращением глядит на меня. — Покажи мне, где это написано. Мы евреи, а не месопотамцы. Разве Рувим не был у Иакова старшим? И посмотри, в какой заднице он оказался?

— Ты снова совещалась с Нафаном, так, что ли? — наступает мой черед сделать выпад. — Рувим был ненадежен, как вода.

— Тебя послушать, — презрительно фыркает Вирсавия, — так все ненадежны, как вода. Адония твой, что ли, надежен? Рувима обошли, потому что он спал с одной из женщин своего отца, разве нет? А ты не заметил, как Адония пялится на Ависагу? Как он ей подмигивает? Можешь мне поверить, он не будет дожидаться, пока ты помрешь, чтобы на нее навалиться. Она знает, о чем я говорю.

Вирсавия бросает взгляд на мою скромную служанку, сидящую с горшочками косметики перед полированного металла зеркалом, умащая косточки, выступающие вкруг глаз и накладывая сиреневую краску на веки.

— Так ведь, дитя мое?

Ависага, немного краснея, с улыбкой кивает.

— Как он с тобой обходился, что говорил?

— Он глядел мне прямо в глаза и все время хихикал, — отвечает Ависага. — И подмигивал.

— А говорил он тебе, что будет царем?

— Говорил, — отзывается Ависага, — и просил быть с ним поласковее. А Адония правда будет царем, господин мой?

— Видал? — восклицает Вирсавия. — Разве мой Соломон так поступил бы?

— Ладно, давай сюда Соломона, — решаюсь я.

Вирсавия громко вздыхает.

— Ты ни на минуту не пожалеешь, что послал за моим Соломоном, — провозглашает она. — На него нарадоваться нельзя, на моего Соломона. Сокровище! Ты будешь им гордиться.

— Соломон, — очень терпеливо начинаю я, преисполнившись лучших намерений — попытаться еще раз проникнуть в глубины души нашего сына, если, конечно, мне повезет и я их обнаружу. В конце концов Адония тоже далеко не Эйнштейн. — Ты знаешь… даже ты знаешь… — Я прерываюсь, чтобы перевести дыхание, ежась от неуютного нажима его цепенящей пристальности. Он, как обычно, сидит, каменно вслушиваясь в мои слова, держа наготове стило и глиняную табличку, безрадостная башка наклонена ко мне с уважительностью, почти оскорбительной, глядя на него, можно подумать, будто всякое мое слово надлежит немедленно высекать в камне.

— Соломон, — отхлебнув воды из кувшина, вновь начинаю я тоном еще более мягким, — даже ты знаешь о Семее, сыне Гера, — ты помнишь? — который злословил меня тяжким злословием в день, когда я бежал из Иерусалима в Маханаим. Однако, когда я вернулся к Иордану, он пришел ко мне в раскаянии, и я именем Господа поклялся перед ним, что не предам его смерти от меча. Теперь слушай внимательно. — Соломон серьезно кивает, показывая, что слушает внимательно, и с застывшей от напряжения образиной придвигается поближе. К сожалению, мне некуда отодвинуться от него. Дыхание его отвратительно, в нем слишком много сладости, похоже, он пользуется каким-то гнусным мужским одеколоном, мажет им лицо и подмышки. — Однако я не поклялся, что ты не предашь его смерти от меча, правильно? — с лукавым напором заключаю я и прищелкиваю языком, неспособный удержаться, чтобы не фыркнуть, радуясь собственному хитроумию.

— Ты ведь понял, о чем я толкую, не так ли?

Соломон, покивав, точно слон, головой, ответствует:

— Я понял.

— Что ты понял?

— Ты поклялся, что не предашь его смерти, — бестонно зачитывает он с таблички. — Но не поклялся, что я не предам его смерти.

Он произносит эти слова без какого-либо проблеска веселья на мрачной физиономии, и меня охватывает тяжкое ощущение, что ни черта он не понял, о чем я ему толковал.

— Соломон. — Ависага, голубушка, принеси мне немного этой пакости, которую ты приготовила, чтобы угомонить мой желудок.

— Бикарбоната натрия?

— Нет, тут требуется что-нибудь покруче. Помнишь, та смесь алоэ, горечавки, валерианы, хины, водосбора, сыти, ревеня, дудника, мирра, пупавки, шафрана и мятного масла?

— «Ферне-Бранка»?

— Да, лапушка моя. Соломон, придвинься поближе, еще ближе — нет, довольно.

Не выношу мужских одеколонов, как и сладости мужского дыхания, и то, и другое заставляет меня виновато вспоминать о кучах дерьма, которыми человек метит свой жизненный путь, старательно делая вид, что они к нему никакого отношения не имеют.

— Соломон, возлюбленный сын мой, — говорю я ему голосом, пониженным до уровня почти священной серьезности, — я собираюсь открыть тебе ныне бесценную тайну всякого царствования, тайну, которая позволит тебе править достойно, заручившись почтением всех твоих подданных, даже тех, кто исполнен вражды к тебе. Ты ведь хочешь когда-нибудь стать царем, правда? Царем стать хочешь?

— Царем стать хочу.

— А почему ты хочешь стать царем?

— Потому что люблю обезьян и павлинов.