Вихрь переправ: 3. С собой проститься придётся

За стенкой, в спальне, послышались строгие окрики (то Марик усердствовал, подгоняя сонных дам) и как результат – недовольная перебранка тех с охранником.

В темноте секунды тянутся минутами, а минуты перетекают в часы. Возня и ругань вытекли за пределы спальни и перекочевали в коридор.

– Монстр! Так и передай ему! – донесся за дверью раздосадованный дамский голосок с примесью истерии. – Не мог дождаться рассвета. Сволочь, гонит в ночь.

– Иди, иди, давай, – напирал тут же суровым тоном голос Марика. – Тебе и того довольно. Небось, господин не поскупился.

– Не поскупился, – передразнила его с едкой интонацией та же потаскунья.

– Ну и закройся на замок, – ледяным, беспрекословным голосом приказал охранник.

Надо бы ему вменить: урезать общение с этими особами. Нечего с ними лясы точить, иной раз молчание действует на людей пуще слов. А с другой стороны, повторять подобные ночи он расхотел. Угарные ночи, затмевающие совесть, но бессильные пред памятью. Что толку с них, если после похмелье жёстче и беспощаднее, чем от крови и алкоголя?

Кровь…. Да, когда-то она дала ему краткость забвения. На месяц? Три месяца? А потом? Выяснилось довольно скоро, что он не подвластен зову крови, как большинство. Слабость, что подтачивала многих, в нём обрела столь мощную силу, что за пять месяцев из рядовых вурдалаков он выбился в единственного лидера своего города. А затем, будто застрял в петле времени, повторяя ритуал оргии еженощно, а днями руководя кровавой сетью вурдалачьей группировки.

Голоса в коридоре стихли. Он прошёл к стене, служившей перегородкой меж кабинетом и спальней, нащупал секретный рычаг, нажал, тем самым отворив дверь, замаскированную под книжный шкаф.

Слова шлюхи застряли в его гудящем мозгу: она назвала монстром – кого? его? или Марика? Даже странно, но его отчего-то цепляло простецкое ругательство. А ведь в постели оно имело совершенно иной оттенок и вкус из тех же уст. Ну да, это то же самое, как и с прочими словами: важен смысл вложения, а не внешняя оболочка. Те же понятия "мрачный", "серый", "тёмный" не всегда несут в себе оттенки чего-то зловещего и тягостного. Ведь и грозовая, свинцовая туча – с виду угрюмое создание – может одарить кого-то радостью: разразиться долгожданным дождём.

Он улыбнулся этому размышлению, совсем чуть-чуть, уголками губ, но оказавшись уже у самой постели, на которой царил хаос из скомканных и несвежих простыней, очнулся и помрачнел.

Здание, в котором располагались штаб-квартира вурдалаков и частные покои вожака, не особо удовлетворяло его вкусу и потребности в одиночестве. Народу тут околачивалось прилично по делу и без; он и рад бы всех выпроводить, и те бы подчинились беспрекословно – так возвеличилась его власть – но тем он и отличался от предшественников, что проявлял себя внимательным властителем.

«Как ни борись с природой души, а не вытравишь из себя гуманность, если такова дана тебе вселенной» – так говорила она в ненастные дни его жизни, прошлой жизни. Когда он решился идти по головам, зная – терять больше нечего – её голос вывел его из мрака и удержал то немногое достоинство, что сохраняет в человеке человека. Именно тогда это его спасло и выдвинуло на голову выше всех прочих. Даже самые пропащие и гнусные типы устали от бездушной жестокости и презрения, и стоило дать им крупицу уважения и толику любви, как его возвели в ранг бога. Как ни борись с природой души…

Он с остервенением сорвал простынь, за ней другую и так – пока ложе не стало таким же нагим, как он минутами ранее. Из платяного шкафа, единственного, кроме кровати, предмета мебели, он вынул порцию свежего постельного белья и скрупулёзно принялся выстилать простынь, с маниакальной дотошливостью заправляя уголки и разглаживая мельчайшие складочки. Если «проводы» отработавших куртизанок он сбагривал на подручных, застилку белья не доверял никому, даже горничным. Ещё один пунктик.

В душе, встав под сильный напор обжигающе горячей воды, он задержался на десять минут. Вода, почти кипяток, вытравливала с кожи все запахи, ласки и прочие мерзости, коими он замарался по привычке. Это был ещё и способ сдерживания слёз – боль отвлекала от них как ничто иное. А плакать он не собирался, ни в коем разе, во всяком случае, пока не погрузится в сон, а там он уж не властен над собою.

Обнажённый и мокрый, вытираться после душа сил не осталось, он упал на постель. Влажные волосы тут же пропитали подушку водой, но ему было на то плевать. Тоска не замедлила вгрызться в сердце, подбросив для глубины боли образы тех, кто в будущее с ним не шагнёт. Тело, повинуясь нахлынувшей агонии, выгнулось и сотряслось, из горла вырвался стон горький и бичующий.

– Мария! Дорика!

Никто более не слышал от него тех священных для него имён и не услышит. Потому что не достойны. Всё что угодно пусть осквернят, вычернят, обратят в пепел, но только не эти святыни!

Он стиснул зубы крепко, до боли, силясь заглушить стоны. Зажмурил глаза.

До рассвета оставалось около двух часов или того меньше; ему хватит отдохнуть. А днём… Днём всё проще, на виду, в заботах и делах боль притуплялась, и владеть собою было легче. Так просто, что никому и в голову не приходило, каково ему в предрассветные часы.

Усталость всё ж смилостивилась над ним и, спровадив горесть, затуманила разум долгожданным сном.

Шум, что точил его голову, обессилел и стих. Картины, бесцветные, точно в раскраске, проступали тонкими контурами, сменяя друг дружку, разбухая от полнивших их плоские и мёртвые тела красок. Он едва успевал признать ту или иную работу незримого мастера, чья кисть-невидимка окрашивала и одухотворяла полотна прошлого.

Одна – безусловно, прошедшая оргия в его спальне. Столько мрачных оттенков красного, столько грязных подтёков.

Но картина, словно альбомный лист оторвалась и рассыпалась прахом, высвобождая на свет новые образы, свежий эскиз. На нём в круглом зале днём заседал совет вурдалаков, где решались и вершились важнейшие вопросы. А в центре стоял он. Как ему надоел этот дом! Ещё немного он потерпит этот вертеп, но когда-нибудь он переедет далеко отсюда, обязательно на берег океана, как мечтала она, как мечтали вместе…

Тут же события в зале заседаний вспыхнули ярчайшим огнём, и распались пеплом. Ворох из карандашных набросков окружил его и завертелся. В голове озарилось: выбирай.

Он протянул руку и выхватил случайно подвернувшийся листок. Простота линий и сюжета заворожили его взор, оставалось ждать, как краски оживят застывшее действо. Мальчик и девочка в момент знакомства. Их первый встречный взгляд: её – открытый, тёплый, лучистый, его же – изумлённый и недоверчивый. До сих пор он не верил, что существует взгляд подобный этому. Им по четырнадцать лет и отныне начался общий отсчёт биения их сердец.