Виктор Гюго
Шрифт:
Затем после резкого перелома строки стиха снова укорачиваются — звуки постепенно замирают по мере удаления джиннов:
Мрак слышит Ночной, Как дышит Прибой, И вскоре В просторе И в море Покой.Виртуозность, гибкость и непринужденность стиха, богатого разнообразными ритмами и рифмами, вся роскошь красок, звуков и образов, расточаемых Гюго в «Восточных мотивах», говорят не только о богатом воображении поэта, но и о том, что ему удалось впервые для себя открыть чувственный — красочный и динамичный мир, окружающий человека.
Следующие поэтические сборники Гюго — «Осенние листья» (1831), «Песни сумерек» (1835), «Внутренние голоса» (1837), «Лучи и тени» (1840) — свидетельствуют о его углублении и в самого себя, и в окружающую жизнь, о стремлении поэта проникнуть в законы мироздания и человеческой судьбы.
Во введении к французскому изданию, объединяющему сборники «Восточные мотивы» и «Осенние листья» (1964), современный исследователь творчества Гюго Пьер Альбуи отмечает, что эти два сборника дают представление о необычайном разнообразии поэзии Гюго, о различных тональностях, которые она в себе заключает. «…Поэзии внешнего мира, — говорит он о «Восточных мотивах», вспоминая бескрайние просторы, пустыни, леса и степи, по которым скачет привязанный к своему коню Мазепа, — противостоит интимный лиризм «Осенних листьев»; за «Восточными мотивами», где «я» поэта почти совершенно отсутствует, следует сборник, поистине открывающий поэзию личного «я»… Обе книги являются как будто маленькими истоками бесконечных рек: поэзии внешнего мира в пространстве и времени, и поэзии внутреннего мира, мира своего «я» [14] . Сопоставление это не надо понимать так, будто эволюция Гюго в сборниках 30-годов ведет его в замкнутый мирок личных переживаний. Но отныпе центром поэтического мира становится богатая душа поэта, которая вбирает в себя всю вселенную. Это значит, что от внешнего воспроизведения окружающего мира Гюго движется в своей поэзии ко все более глубокому его восприятию и осмыслению.
14
Victor Hugo. Les Orientales, Les Feuilles d’automne. Introduction par Pierre Albouy. P., 1964, p. 7–8.
Поэтические сборники 30-х годов, особенно первые из них, создавались в бурный период истории Франции: июльская революция 1830 г., сбросившая с трона дворянскую династию Бурбонов и установившая буржуазную монархию Луи-Филиппа; восстание лионских ткачей в ноябре 1831 г. — первое самостоятельное восстание рабочих, написавших на своем знамени: «Жить работая или умереть сражаясь»; республиканские восстания 1832 и 1834 гг., первое из которых Гюго впоследствии опишет в «Отверженных», — таковы были события, содействовавшие возмужанию его мысли и поэтического гения.
Насколько сам поэт был захвачен дыханием этих революционных событий, видно из его предисловия к сборнику «Осенние листья». «Мы переживаем важный политический момент, — говорит он. — …Во всем мире внимательное ухо слышит глухой шум революции… и внутри, и вне Франции колеблются верования, умы возбуждены… теории, вымыслы везде приходят в столкновение с действительностью» (14, 161). Уже здесь определяется отношение Гюго к революциям, которые он характеризует как «славные смены человеческих возрастов», признаваясь, что «вулкан революции» его притягивает.
В сборниках Гюго нашла отражение многообразная жизнь эпохи. В первом же стихотворении «Осенних листьев», рассказывая о своем детстве («Веку было два года»), он говорит, что все заставляет «вибрировать его душу», которая поставлена «в центр вселенной» и откликается на все, подобно «звучному эхо».
Гюго-поэт постоянно всматривается, вслушивается, вдумывается в окружающее. Наблюдая картины чудесных закатов, он не просто любуется ими, как в стихотворениях «восточного» цикла, но за чувственным великолепием красок и форм пытается найти «ключ к тайне» бытия («Закаты»). Поднимаясь на гору, он прислушивается к двум голосам, которые несутся к нему снизу: один из этих голосов — величественный и гармоничный гимн природы, другой — скорбный и режущий слух вопль человечества, в котором смешались «брань, богохульство, плач, угроза и мольбы» («Что слышится в горах»). Мысль поэта часто занимает неведомое грядущее и то, что оно несет людям: «Восток, восток, восток! Что видно там, поэты?» — вопрошает он в «Прелюдии» к «Песням сумерек», делясь с читателем своим сомнением:
Но нам неведомо, действительно ли это Сияньем солнечным лучи зари горят, Иль то, что в этот час таинственного света Восходом кажется, — быть может, то закат?В новых поэтических сборниках Гюго обнаруживается, таким образом, заметное изменение его художественной манеры. Лишенные экзотической роскоши «Восточных мотивов», они проникнуты не только более глубоким лирическим чувством, но и вдумчивой философской мыслью. Раздумья о судьбах людей, об их бедах и радостях, об их прошлом и будущем постоянно волнуют Гюго; «чистого» созерцания, «чистой» природы для него не существует. Много позднее, уже будучи политическим изгнанником Второй империи, он писал Бодлеру: «Я никогда не говорил «искусство для искусства», я всегда провозглашал «искусство для прогресса».
Страстно-активное отношение поэта к современности приводит к тому, что большое место в двух первых сборниках 30-х годов занимает политическая и социальная поэзия.
Чутко улавливая подземные толчки, предвещающие революционную ломку, Гюго еще до июльской революции (в мае 1830 г.) создает стихотворение «Размышление прохожего о королях», где советует королям прислушаться к голосу народа, который волнуется у их ног, подобно грозному океану. В этом стихотворении, открывающемся картиной городской площади, на которой поэт видит движущиеся толпы людей, пришедших поглазеть на торжественный выезд короля, сопровождаемый знаменами и фанфарами, ярко выявляется умение поэта воплотить свои раздумья и любую отвлеченную мысль в совершенно наглядные, зримые образы. Недаром мысль о народе как о верховном судье истории передана с помощью образа нищей старухи, которая позволяет себе презирать королей.
В сборниках 30-х годов Гюго усовершенствовал художественные средства и приемы, найденные им ранее. Так, прием, передающий движение и нарастание звуков, который был использован в «Восточных мотивах» («Мазепа», «Джинны» и другие), распространяется теперь на изображение человеческой истории, воплощается в историческую поступь протекших и грядущих веков. «Слушайте, слушайте, это идет народ!» — говорит поэт, приглашая королей прислушаться к гулу, то глухому, то грохочущему, наполняющему все века человеческой истории.
Под этой мчащейся всегда вперед волной Исчез железный век, исчез и золотой, Исчезли статуи, и нравы, и законы… ………………………………………… Спешите короли! Народ идет. Настал его прилива час. Смывая прошлое, навек он смоет вас!Образ народа-океана, угрожающего королям и тиранам, — образ-символ, который проходит через все творчество Гюго. Тяготение поэтического образа к перерастанию в символ чрезвычайно характерно для всей его художественно-романтической манеры. Как мы увидим далее, почти все главные герои Гюго (Квазимодо из романа «Собор Парижской богоматери», Рюи Блаз из одноименной драмы, Жильят из «Тружеников моря», Гуинплен из романа «Человек, который смеется» и другие) символизируют собой народную судьбу в широком, обобщенном плане [15] .
15
Органичность символики для поэтики Гюго хорошо показана в статье «К вопросу о сущности и функции романтической символики» харьковского литературоведа И. Я. Волисона. Подчеркивая при этом социальную и политическую окраску символов у Гюго, автор статьи справедливо утверждает, что цель этих символов «не уход от земли, а решение земных дел» (см. «Филологические науки», 1972, № 2, стр. 39).
После июльской революции в лирике Гюго появляются новые герои — бойцы революции, погибшие на ее баррикадах (стихотворения «Писано после июля 1830 года» и «Гимн» из сборника «Песни сумерек»). Особенно примечателен «Гимн», созданный к годовщине революции — в июле 1831 г. — и проникнутый высоким вольнолюбивым чувством. «Гимн» отличается высоко организованным ритмическим строем: его шестистрочная строфа строится таким образом, что после первых печально-тягучих строк, где говорится о тех, кто сложил голову за свободу, самой своей краткостью выделяется и подчеркивается пятая строка, содержащая центральный образ стихотворения: «голос народа», славящего своих героев, уподобляется здесь «колыбельной песне матери, убаюкивающей свое дитя».