Виктор Конецкий: Ненаписанная автобиография

— А что думает о жизни писатель Конецкий?

— Интересное время. Конечно, я счастлив, безумно счастлив, что дожил до тех событий, которые сегодня происходят. Я никогда не думал, что доживу до того, когда будут возвращены все дорогие нам имена людей, репрессированных в сталинскую эпоху, что будет поставлена точка на Сталине. Но при этом все время внутри прячется какой-то страх, ощущение трагической опасности. Наверное, наше поколение уже напугано навсегда, и от этого во мне постоянно живет предчувствие какой-то близкой трагедии. Я имею в виду не боязнь за себя, а страх за страну, за Россию, за ту идею социалистического добра, которая лежит в основе нашей идеологии. Знаете, иногда так бывает: чистое море, все хорошо, ты у себя в каюте, и вдруг какой-то толчок под сердце — поднимись на мостик. Черт его знает почему? Поднимаешься, берешь бинокль, смотришь: на горизонте белая полоска — лед. И хотя ты знаешь, что в этом месте его не должно быть, появляется какое-то интуитивное ощущение опасности.

— Вы теперь очень редко выступаете публично. И это тот Виктор Конецкий, который в самые застойные времена не боялся выступать с любых трибун! Хорошо известен случай, когда вы на встрече с Г. Романовым в Смольном сказали неприятную правду тогдашнему начальству… Я думаю, что вы не кривили душой даже в те времена, когда многим приходилось лукавить. Вы были одним из немногих, кто осмеливался говорить правду. И вот теперь, когда пришла гласность, когда все могут говорить все, вдруг в этом хоре не слышно голоса Виктора Конецкого. Чем это объяснить?

— Ну, во-первых, я вам скажу, что я всегда боялся. Если вы думаете, что в тот момент, когда я шел на трибуну, мне было не страшно, то вы ошибаетесь. Страха была полная пазуха, но его просто преодолеваешь в такие моменты. А почему я сейчас нахожусь где-то на периферии общего шума?

Когда у нас так широко распахнулись ворота гласности, у меня появилось ощущение: ну и очень хорошо, пускай теперь молодые ввязываются в главные драки, пусть они проходят свою политграмоту. Это не значит, что я совсем не участвую в общественной жизни…

— После выхода каждой вашей книги или публикации в журнале вы получаете массу откликов. Они, как правило, имеют комплиментарный характер. Но вот недавно вы напечатали в «Неве» «Париж без праздника». Снова потоком пошли письма, но на этот раз многие из них — довольно ругательные. Чем вы это объясните?

— Это очень сложный вопрос, причем не только для меня. Когда я писал о Викторе Платоновиче Некрасове, я писал с глубочайшей любовью к нему и уважением. А многие, в том числе и очень почитаемый мною Вячеслав Кондратьев, восприняли это как своего рода панибратство по отношению к замечательному писателю — основоположнику нашей военной, фронтовой литературы.

Ведь нашу беседу с ним я фиксировал буквально, как фотоаппарат и магнитофон, мне хотелось запомнить и записать каждое слово, которое он говорил. Как только он отходил от столика, за которым мы сидели, я сразу же конспектировал наш диалог, а вернувшись в отель, постарался сразу же записать все, что происходило, мне было ценно каждое слово в нашем разговоре.

Я получил письмо от вдовы Виталия Семина, также мною любимого писателя, безвременно умершего. Она — мой доброжелательный читатель, но тоже пишет, что я переборщил с фиксацией, получилась фотография вместо художественного осмысления. Вероятно, и в самом деле мной допущена ошибка, отсюда и упреки. У меня есть слабая надежда, что наконец мы от слов перейдем к делу, откроются спецхраны и действительно будут изданы книги В. Некрасова, хотя бы «В окопах Сталинграда». Я не говорю уже о его произведениях, написанных в эмиграции, которые тоже необходимо печатать. «Дружба народов», к примеру, опубликовала «Маленькую печальную повесть».

— Представьте себе, что вы сейчас на моем месте и берете интервью у писателя Конецкого. Какой бы вопрос вы ему задали?

— Если бы я сейчас сидел на вашем месте? Интересно. Мне надо подумать… Пожалуй, я задал бы ему (себе) такой вопрос. Слушай-ка, парень шестидесяти лет, хватит ли в тебе мужества вовремя сойти с круга? Моя мать в кордебалете танцевала еще у Дягилева, я немножко наблюдал балет изнутри. И много раз видел, как балерины задерживаются на сцене, когда всем, зрителям и коллегам, ясно, что ей уже нельзя танцевать. Думаю, что это один из самых главных вопросов. Почему-то и у нас, и в других странах есть такая традиция: если уж начал писать, то так и пишет человек до гробовой доски. А сам пишет все слабее и слабее, и очень редко появляются такие люди, как Хемингуэй, которые себе пускают пулю в лоб. Вот и вопрос, хватит ли мне самому сил, чтобы «завязать», когда я пойму, что выдохся.

— Ну, не дай бог, я думаю, что не надо писателю «завязывать». Кстати, традиционный вопрос: над чем вы работаете и что собираетесь делать?

— Я заявлял, что поставил точку на своей морской тематике. Сегодня мне пришлось пересмотреть эту свою позицию. Такое решение связано с несколькими обстоятельствами. Первое: мне последний раз, в 1986 году, пришлось работать в чрезвычайно тяжелых условиях, на теплоходе «Кингисепп», дублером капитана. Мы попали в аренду Северо-Восточного управления Министерства морского флота, которое находится в Тикси, и довольно долго работали между Колымой и Чукоткой. У нас были частые, очень длительные стоянки и во льду, и в портах, поэтому в этом рейсе мне удалось вести очень много подробных записей.

А когда мы шли из Чукотки на Колыму, то получили шифровку о гибели «Нахимова». Затем сгорело судно на Дальнем Востоке, о чем вы здесь почти ничего не знали, а мы, находясь в море, естественно, узнали. Потом погиб «Комсомолец Киргизии», а напрасно обвиненный в приказе министра ММФ в аварии капитан судна, молодой еще человек, умер от сердечного приступа. Кстати, приказ капитану и экипажу «Комсомольца Киргизии» покинуть судно был отдан начальством.

Капитан же, который хотел согласно традиции остаться на судне до момента фактической гибели (вместе с аварийной группой), покинул судно только после этого приказа. Вертолетчики США сняли экипаж. Наших моряков картинно принял Рейган, одновременно наградив спасателей-вертолетчиков. Такое не могло понравиться высокому начальству. Теперь о «Нахимове» и «Васеве». Давайте сравним — Чурбанову дали двенадцать лет, капитанам по пятнадцать (без права апелляции). Вот почему буду писать еще одну книгу на морском материале — слишком плохи дела на флоте.

Последней каплей в этом решении было выступление следователя Б. И. Уварова по телевидению. Даже эксплуатацию парохода (!) «Нахимов», который старше меня сегодняшнего, следователь признал нормальным делом, показав зрителям железяку, здоровенную железяку, назвав ее «кусок борта». Сколько лет этот следователь занимается крупнейшей морской аварией, и не уяснил даже того, чем «обшивка» отличается от «борта»! Просто-напросто жестко-обвинительный характер следствия по делу об этой аварии был заложен еще Алиевым — председателем госкомиссии…

Простите, понесло в специфику, но у кого что болит… Маринистика наша слабая. Еще и потому, что писать о море могут только моряки. Вот почему это в какой-то степени сейчас мой долг.

Надо использовать тот материал, который у меня есть, те расширившиеся цензурные возможности, которые сейчас появились. Поэтому я сейчас буду работать в своем обычном документально-фрагментарном путевом жанре на морском материале.

Ленинградская правда. 1989. 27 сентября

Некролог по рекламному тарифу [30]

— Виктор Викторович, вас не принято причислять к политизированным писателям, ваш голос не меняется от того, какая погода стоит на дворе…

— И все-таки я не аполитичен. 19 августа 1991 года, хоть коленки и дрожали, я выступал на Дворцовой площади. Вместе с Собчаком и Лихачевым мы стояли на наспех сколоченной из штакетника трибуне, и у меня дух захватывало при мысли, что трибуна, скрипевшая и раскачивавшаяся при малейшем движении, рухнет. По домашней стремянке на нее карабкались ораторы, а я пытался представить реакцию толпы, если мы у всех на глазах провалимся к чертовой матери. И еще мне было обидно: за несколько месяцев до этого через Юрия Карякина я передал письмо Горбачеву, где предупреждал его о закулисных переговорах между тогдашним главой Союза писателей и Язовым. Горбачев, естественно, не ответил, да я ничего другого не ожидал [31] .

30

Беседу вела Д. Качалова.

31

Глубокоуважаемый Михаил Сергеевич!

Мне не понять, каким образом возможно совместить Ваше пожертвование на памятник Теркину и присвоение Героя номинальному убийце Твардовского Проскурину. Ведь последняя акция есть четкий указ всем литературным реакционерам: дави «прогрессистов»! И секретариат СП вдохновился, обрушившись на «Огонек». Мне не понять, как можно, с одной стороны, подавать пример безмерного личного, гражданского и государственного мужества, а с другой — оставлять литературу, которая была, есть и будет народной совестью, в руках гонителей Твардовского — Алексеева, Викулова, Иванова и дважды «Кавалера Золотой Звезды» Карпова, воспевшего действующего секретаря ЦК Лигачева. Мне не понять, как военный министр и секретарь СП могут лгать на всю страну по ТВ о райских порядках в нашей армии и что такая смычка военных и литературных лидеров означает. Демонстрацию единства Вооруженных сил и откровенно ретроградных идеологических сил? Если так, то дело табак. В прошлом я кадровый флотский офицер, давно кадровый литератор — знаю оба этих мира достаточно. И не могу скрыть тревоги, и не могу отделаться от мысли, что Вы о событиях последней недели не информированы или не даете себе отчета в степени угрозы, которая нависает над обновлением, переоценивая самостоятельность мышления нашего общества. Ростки этого мышления только-только под землей зашевелились, а по ней уже грохочет бульдозер. Вполне возможно, три этих события соединились случайно и вообще все — буря в стакане, но пуганая ворона куста боится, а таких ворон у нас под триста миллионов. Потому я не выполнил бы партийного долга (стаж с 1953), если бы не решился на это прямое обращение к Вам.

Прошу понять меня и извинить за беспокойство.

Член правления СП СССР, капитан дальнего плавания

Виктор Конецкий. 24.01.1988

P. S. Одновременно посылаю Вашей супруге и Вам книгу. Собираясь в русскую литературу в середине 50-х годов, я знал лично от Зощенко, что дело это для здоровья вредное — опаснее производства свинцовых белил. Тогда решился не обзаводиться семьей и особенно детишками, ибо ничто так не связывает мужчине руки, как наличие этих цветов жизни. Мои дети — книги. Так что посылаю «ЗА ДОБРОЙ НАДЕЖДОЙ» не для чтения, а как знак моего к Вам высокого, даже любовного уважения. Ради Бога, будьте бдительны! У меня все есть: традиционное для маринистов расположение читателей, ордена за литературу, выходит четырехтомник. Дело, как сами вы часто повторяете, быть или не быть идее социализма, России, а значит, и человечеству.

Поверьте, не о своей шкуре пекусь.

Ваш Виктор Конецкий.