Виктор Вавич
Шрифт:
«Вот для чего! — Как будто все открылось. — Все для нее, — вот, оказывается, что!»
Санька заново оглядел свою комнату; и все вещи, и диван, и шкаф как будто ухмыльнулись стариковски-весело: «Ну да, а ты не знал?»
«Окно, очень хорошее окно, плотно как запирается. Доброе окно какое. И муха осталась, пусть муха. Пусть живет мушка. Делать надо. Делать. Пока я увижу ее другой раз, сколько я наделаю. Надо спешить». Санька застегнул сюртук и погладил то место, где чувствовал булавку. «Какая к Надьке хорошая пришла. Нет, наша Надька хорошая. Где Надька?»
Наденька глотнула последний раз и стала пальчиками собирать бумажки.
— Надюша, налить тебе еще? — и Санька взялся за кофейник.
Наденька вскинулась глазами.
— Ну, выпей, миленькая, со мной. Ну, полстаканчика. Ну, рано ведь, ей-богу, — и Санька налил Наденьке.
— Понимаешь, мне некогда, — Наденька встала. Санька обхватил Наденьку за талию и насильно посадил ее на стул. Булавка покалывала сильней, и резвой силы не мог удержать Санька. Наденька смеялась, снисходительно, но весело.
— Фу, фу, перегаром!
— Пей, ты пей.
Санька наливал себе, проливал на скатерть, совал Наде сахарницу.
— Я тебя провожу? Хочешь? Ей-богу, мне все равно по дороге. Поправь себе воротничок. Не там, не там, дай я.
Наденька почувствовала первый раз у себя на шее трепетные и бережные руки. Вскинулась на брата и покраснела. Встала, пошла в прихожую. Пусто, жалко стало в столовой. И вдруг из передней:
— Если хочешь, проводи меня до Соборной площади. Санька бросился надевать шинель. Какая замечательная Наденька у нас!
— Слушай, Надька, — говорил Санька в ухо, — ей-богу, Надька, честное слово, если тебе надо, ты скажи, я тебе помогу. Надя искоса взглянула прищурясь.
— Нет, серьезно… что-нибудь. Наденька, миленькая, ведь тебя люблю ужасно. Дура ты, идиотка ты форменная, люблю ж я тебя.
— С перепоя! Не дыши на меня. Фу! Ты вот найди мне «Зрительный диктант» Зелинского. Поищи. Да, и вот посмотри там булавку шляпную — в прихожей.
— Какую булавку? — Санька задохся.
— С серебряной головкой, рожки какие-то. Потеряла подруга, прямо неловко. У нас в квартире. Иди теперь. Я одна.
— Ну, иди, иди, — говорил Санька, — иди, милая, — и хотелось вслед благословить ее, перекрестить на дорогу. И он стоял и смотрел Наде в затылок.
Надя обернулась: улыбаясь обернулась и замахала весело ручкой в перчатке, чтоб шел.
Санька повернул с тротуара на мостовую, что окружала сквер у собора. Нянька силилась втолкнуть детскую коляску на обочину тротуара. Санька подскочил, высоко забрал передок коляски и протащил еще шага два по тротуару. Закивал, заулыбался няньке и широкими шагами пошел на Соборную площадь. Дети, новенькие, чистенькие, как на картинках, суетились на песочной площадке. Приказчик важно вертел головой в новой шляпе…
«Чудак какой, — подумал Санька, — и, наверно, очень милый».
Вдруг хриплый крик:
— Не права! Не имеешь!
Санька обернулся. Пьяный сидел на земле. Он обвис на руке городового. Городовой носком сапога
стукал его в зад. Ругался, весь красный, стиснув зубы.— Важжайся с тобой!.. ссстерввва какая!
Кучка прохожих, все по-праздничному одеты, — никто не совался помочь. Санька бегом подбежал. Городовой яростно тыкал ножнами шашки пьяному в бок.
— Убивают! — орал пьяный.
Дети жались к нянькам.
Санька схватил городового за руку.
— Что вы делаете? Разве так можно?
— Действительно безобразие, — сказали в толпе. Санька подхватил под мышки пьяного. Булавка покалывала тело. Санька с жаром крикнул:
— Да подсобите кто-нибудь! — И двое сорвались на этот крик. Пьяный уж стоял, шатаясь, на ногах. Он оборотил мутную голову к городовому.
— Что ты, сукин ты сын, анафема…
— Ругаться! Ты мне еще ругаться, — городовой, пыхтя, сунулся к пьяному.
— Да бросьте, бросьте! Брось, я тебе говорю, — крикнул Санька. — Я его отведу, — и дернулся, держа пьяного. под руку, вперед. Кто-то помогал, потом пустил.
— Морду ему надо разбить, — хрипел пьяный и, спотыкаясь, рвался назад. Все смотрели, как волок студент растерзанного человека. Пьяный, по виду мастеровой, плевал тягучей слюной и, заплетаясь, бодал воздух.
— Где вы живете? Живешь, говорю, где? — теребил его Санька. Городовой издали следил, как идет дело. Отряхивал шинель после возни.
Санька подсаживал мастерового на извозчика.
— На Слободку кати, — крикнул пьяный. Извозчик тронул.
— Моррр-ды поразби… туды их в кадушку… — и мастеровой грозил в воздухе пьяным кулаком. И вдруг обмяк, согнулся вдвое и заревел, замотал головой. — Какое же право… — Санька крепче ухватил его за талию. — Стой, стой, — рвался мастеровой в слезах. — Я ж ему…
— Ничего, ничего, сейчас дома будем, — утешал Санька.
— Где живешь? — обернулся извозчик.
— Голубчик, товарищ дорогой, — говорил Санька и сам чуть не плакал с пьяным. Мастеровой, нахмурясь, старался удержать взгляд на Санькином лице.
— Где живешь? — кричал с козел извозчик.
— Петропавловская, — бурчал мастеровой.
Уж по мягкой, пыльной улице болталась пролетка. Въехали в Слободку. Мастеровой обнял Саньку и горланил песню. Вдруг извозчик стал. И прямо из-за лошади вышел городовой.
— Чего безобразите? Поворачивай в участок. — Городовой вскочил на подножку, покачнул пролетку.
— Слушайте, городовой! Ведь он сейчас тут живет. Я его везу домой. Я скажу, он не будет кричать.
Мастеровой хмуро глядел на городового и молчал.
— Так вы, господин студент, глотку ему зажмите, а то выходит — скандалите. А еще студент. Городовой слез на землю и сказал:
— Трогай.
В этот момент пьяный прицелился глазом и рывком содрал номер у городового с фуражки: городовой едва успел придержать, чтоб не слетела.
— Стой! — заревел городовой. Он прыгнул на пролетку, давил коленом живот мастеровому, он совсем навалился на него, а тот, переломившись через задок, выл и вертел в воздухе рукой, сжимая бляшку.