Виктор Вавич
Шрифт:
«Ослеп! ослеп!»
Но он впопыхах страха не верил, что видит светлую полоску внизу: как будто ум поперхнулся страхом, и Башкин наскоро вертел во все стороны головой. Он сгоряча сразу не заметил, как болело за ухом, как саднили на теле следы от ключей. Он попробовал встать и стукнулся теменем, схватился рукой. Это был стол, привинченный к стене стол, на котором Башкин пытался повеситься. Башкин охнул и сел на холодный пол, и тут почувствовал, как больно горели побои, что голый, что эту лампочку потушили. Он теперь уж знал, что не ослеп, и эта полоса внизу — щель под дверью. И все те же ленивые каблуки по коридору, будто ничего не было.
— В-в-в-в! — И Башкин тряс головой.
Он дернулся весь, когда скрипнул глазок. Лампочка вспыхнула под потолком, и Башкин удостоверился: верно, камера та самая. А в глазок смотрит глаз, прищурясь, разглядывает.
— Смотри, обезьяна какая! — сказал надзиратель за дверью, и потух свет.
Башкин забывался на время и сквозь сон слышал, как поворачивался глазок, чуял свет сквозь закрытые веки, но глаз не открывал. Он слышал, как отворяли в коридоре камеры, и вот прошли мимо его дверей, не взглянув. Начался другой день. Башкин не мог больше сидеть — судорога сводила ноги. Он попробовал встать и упал тут же около табурета. Больно упал на пол, ноги не слушались, плясали свое ломкие пружины.
«Вошли! вошли! свет!»
И те же двое, что раздевали Башкина, подошли, и старший приказал:
— Одевайся!
Младший бросил на стол одежду, Башкин не мог встать, он на коленях подполз к столу. Он, сидя на полу, натягивал чужие липкие, заношенные брюки на голое тело.
— Вешаться, мазурик, — говорил старший сверху, — в петлю не терпится? Справят, справят за казенный счет пеньковую.
Башкин не понимал слов, его дергало звяканье ключей. Кое-как натянул он грязную казенную рубаху.
— Вставай, — ткнул старший коленком в плечо, — расселся. — Он дернул его под мышку. Башкин, шатаясь, встал. Брюки были чуть ниже колен. Худые волосатые ноги торчали из брюк, как на позор. Рыжий пиджачишко был мал, и рукава по локоть. Но Башкин не думал об этом. Он обтягивал трясущимися руками полы пиджака. Надзиратель толкал ногой по полу ботинки. Башкин боялся нагнуться и плюхнул на табурет.
— Пошел! — скомандовал старший.
Башкин еще не успел натянуть второй ботинок. Надзиратель толкал его, и Башкин, хромая, в полунадетом ботинке, пошел из камеры. Опять рука сзади толкает в поясницу. Вот втоптался ботинок. Башкин неверно шагал, хлябали на ногах огромные ботинки. Он тянулся по перилам на лестницу, в голове мутилось. Другой коридор, не тот. «Не к офицеру», — только подумал Башкин, и ноги совсем стали подкашиваться. Служитель сзади поддерживал его. Башкина посадили в коридоре, в полутемном, но с паркетом, скользким полом. Он прислонился к стенке и закрыл глаза. И вдруг мягкий звон шпор. Башкин встрепенулся: мимо шел офицер, его офицер. Башкин наклонился вперед, хотел встать.
— Гадости мне устраиваете, гнусности делаете?
Пеняйте на себя, — сказал вполголоса офицер. Секунду постоял и прошел дальше. Он размахивал на ходу листом бумаги, будто обмахивался веером.У Башкина громко билось сердце, он чувствовал, как оно широко стучит без его воли, само, как чужое в его груди.
Жандарм подошел:
— На допрос!
Башкин не мог шевельнуться, только сердце в ответ само прибавило ходу и заработало сильней.
Башкина под руки ввели в двери.
Стол весь в зеленом сукне, и за столом седой, благовидный полковник. Он глянул на Башкина с упреком и недружелюбно.
Поодаль сидел его, Башкина, офицер. Он холодно глядел вбок и барабанил пальцами по бумаге.
— Что, стоять не можете? — сказал вполголоса и презрительно полковник.
Офицер покосил глаза на Башкина и снова забарабанил и отвернулся.
— Дай стул! — скомандовал полковник. — Пусть сидит. Жандарм усадил Башкина против полковника на шаг от стола.
— Сту-паай… — медленно промямлил полковник, глядя на стол в бумаги. Жандарм вышел.
— Как звать? — вдруг вскинулся на Башкина полковник.
— Башкин Семен, — срывался голосом Башкин.
— Это, что повешенье разыгрывал? — спросил полковник.
— Так точно, — в голосе офицера были и обида и сожаление.
— Хорош голубчик! — И полковник секунды три водил по Башкину глазами.
Однако допроса избежать не удалось.
— Звание?
— Мещанин, — еле переводя дух, сказал Башкин. Он стыдился всегда, что он мещанин, но сейчас он чувствовал себя совсем, совсем голым, и было все равно. — Мещанин города Елисаветграда.
— Лет?
— Двадцать семь, — выдохнул Башкин.
— Чем занимались? — строго спросил полковник. Башкин громко дышал, грудь качала воздух, и стукало, стукало сердце.
— Не знаете? Или не помните? Офицер что-то писал на листе.
— Выпейте воды, — приказал полковник. Офицер позвонил.
— Дай воды! — крикнул он жандарму в двери. Башкин не мог проглотить сразу глоток воды, он давился водой, держал ее во рту. Стакан барабанил об зубы.
— Скорее! — сказал полковник, — Ну-с, так чем же вы занимались?
— Уроками… частными, — сказал Башкин. Вода его освежила.
— Что ж вы преподавали?
— Все, все, — замотал головой Башкин.
— То есть как это все? — ухмыльнулся полковник. — Решительно все? Анархическое учение, например?
— Нет, нет, не это! — и Башкин замотал головой на слабой, тряской шее. — Нет, нет… — Башкин постарался даже улыбнуться насмешливо.
— А откуда мы знаем, что нет? Вот вы говорите: «нет». Но ведь это же не довод. «Нет» — этак можно и убить, а потом отнекиваться.
— Спросите моих… моих учеников — алгебру, простую алгебру, русский, латинский. Вы спросите.
— А молчать вы их учили? — спросил полковник. Он поставил локоть на стол, подпер бороду и прищурил глаза на Башкина.
— To есть как молчать? Болтать всякую ерунду… не давал… нет, болтать — нет, нет.
— Ну, так нам их и спрашивать нечего: молчать, значит, они умеют…
— Я не про то! Господи! Я ж не то… — Башкин даже поднялся на стуле. Он не мог говорить, он дышал невпопад. Он схватил недопитый стакан и стал громко глотать.
— Выпейте, выпейте, не мешает, — зло, с насмешкой, сказал полковник. Офицер писал.
— Да. Я никакого такого не знаю… То есть я знаю и вовсе другое… Я другое думаю. Совсем не так…