Виктор Загоскин боится летать

Конечно, таксист – армянин из Баку – говорит совсем о другом. Но интонации похожи. Неторопливы, раздумчивы. Будто и он, как тот мальчик из пионерлагеря, говоря, слышит ночное неспящее море.

– Могу предложить вам сигарету, если вы курите. И я тогда покурю за компанию.

– У меня свои, спасибо.

Виктор нырнул в карман, выудил сигарету из пачки. Закурили.

– Флигель снимаю. Две комнаты на всю семью. Две дочки у меня.

У вас есть дети?

– Нет пока. У нас ипотека…

– Понятно. Тесно, конечно, вчетвером во флигеле. Хозяйка предлагает в дом перебраться. Но, знаете, неловко как-то. Старый человек, старые привычки. Того же возраста, что и мама моя покойная. А мама ещё в Баку умерла, накануне отъезда. Сердечный приступ. Вы представить себе не можете… Мы как раз собирались… Самый разгар погромов…

Прервался на полуслове: на перекрёсток с рёвом вылетел спортивный мотоцикл.

Хлестнув по салону “семёрки” лучом фары, эффектно вильнул и ухнул в переулок. Отвлекшись на мотоцикл, таксист про сердечный приступ досказывать не стал. Заговорил о второй дочке, которая родилась уже здесь, в России, – мол, совсем другая она, на сестру ничуть не похожа.

Но Виктора эта история про смерть перед отъездом по-настоящему проняла. “Представить не можете”. А перед ним – будто во вспышке прожектора: посреди баулов наваленных, пустых шкафов с распахнутыми дверцами умирает старуха. Охнула, прижала руку к сердцу, поморщилась как от кислого – и осела бесшумно. Живите уж без меня в чужой стране, в чужом тесном флигеле. Стоят, таращатся. И шкафы – стоят, таращат прямоугольные свои пустые глазницы. И кто-то из отъезжающих – да хоть вот он, сын её, тупо, от растерянности, думает: “Как не вовремя”.

Не вовремя… это самое гадкое, да – “не вовремя”.

Виктор поёжился: вот ведь только что, в лифте, думал об этом – о том, как отвратителен внезапный конец. Садится в такси – и незнакомый человек рассказывает ему о том же…

Может – знак? Ясно – какой…

Сдать билет… Пусть Боря сам вернётся. “Витенька, братик, привези, пожалуйста. Представляешь, на столе оставил. Там талисман мой и все мои деньги. Выручи, Вить”.

Чёрт! Талисман! Зачем только согласился? Не согласился бы – возможно, ещё удалось бы Борьку остановить.

Докурили, вытолкали окурки в щёлочки окошек. Таксист протянул ему упаковку жвачки. Виктор отказался.

– Младшая совсем русской барышней растёт. Гэкает по-вашему. Мы даже подшучиваем, бывает, над ней. Гаяне её зовут. “Гхаяне, – мы ей говорим. – Тю, Гхаяне”.

Выехали на Комбайностроительную – чёрную и глухую, широко развесившую простыни своих бетонных заборов.

– Не опаздываем? – кивнул таксист в набегающую с правого бока пустоту перекрёстка.

Виктор всмотрелся в циферблат часов.

– Не должны.

– Отлично, – и “семёрка” побежала дальше по кольцу. – Можно было на повороте срезать, но там дорога плохая.

Виктор кивнул.

Не вовремя… не вовремя…

Человек, у которого так не вовремя, на полуслове, споткнувшись о развалившуюся страну, закончилась нормальная жизнь, везёт его в аэропорт.

– Сегодня клиентов много было?

– Вы первый. Я недавно выехал.

– Да? Вы вообще везучий?

– Что, извините?

– Так, ничего… сморозил… о своём задумался…

На входе – вялый досмотр. Часы, зажигалку, монеты высыпал на пластмассовый поднос. Менты сонные. Последние часы до смены. Хмурый служивый народец. Форма и погоны всегда на каких-то нарочито посторонних людях. Из параллельного тёмного мира, от которого и самому-то лучше держаться подальше. Никогда не было у него приятелей из числа служивых. Среди каких-нибудь морских капитанов хотя бы.

Строго, в спину:

– Мужчина, часы забыли!

Вернулся, забрал с подноса часы, зажигалку, монеты высыпал в карман куртки. Окликнувший его мент стоял, лихо покручивая на пальце ключ от наручников.

Отходя от поста, Виктор обвёл их взглядом. Каждый смотрелся дембелем: одновременно строг и расхлябан. Привычное для них сочетание. Особенно в таких местах, как аэропорт, где от штатских гавриков в глазах рябит. В любой момент – был бы повод – дадут почувствовать себя салагой на первой вечерней поверке.

Регистрация на его рейс ещё не началась. Виктор медленно пошёл по залу.

Собственно, весь аэропорт – пространство неуютное и агрессивное – держится с тобой как дембель с салагой. Не сиделось дома? Так получи.

Пилоты тоже – люди-в-форме. Чужие. Утомлённые работой со штатскими. В самолёте голос по радио неразборчиво оттараторит положенное: “Вас приветствует капитан корабля… наш полёт пройдёт на высоте…” И стюардессы – тоже. С их недоулыбнутыми улыбками.

Как всему этому доверять? Как не бояться?

Под цифровым табло – шумная стайка молодёжи. Глотают из баночек кока-колу. Хохочут, хватая друг друга за руки. Вместе летят куда-то. Вместе блюдут бесшабашность.

Лестница на второй этаж перекрыта фанерным щитом с наклеенным листком: “Объявление. Администрация приносит свои извинения в связи с ремонтом”.

В загончике небольшого бара почти все стулья заняты. Отлетающие пьют пиво по цене, несовместимой со здравым смыслом. За такие деньги, кажется, люди могут пить пиво только в аэропортах.

Развернулся, пошёл обратно к выходу.

Выйдя наружу, подошёл к урне, закурил.

Ночь основательно вылиняла. С востока, над угловатой тушей микрорайона, растеклось широкое пятно рассвета. Остальную часть посеревшего неба, будто озябшую кожу мурашками, обсыпали мелкие бледные звёзды.

Сейчас хорошо вот так покурить – в замусоренном закутке, в одиночестве, слепленном на скорую руку. Хорошо бы ещё подумать о чём-нибудь важном. Да, хочется всё же – о важном.

Если б не Борька – спал бы ещё.

Взять и бросить всё. Разменять на пустоту.

Налаженную жизнь – взять и бросить. Работу, положение – всё. Женщину. Которая любит его, между прочим.

Вроде бы хорошо с ней жили. Ладили.

И вдруг шарахнуло: Боря уезжает на Север.

На Север? Какой ещё Север?

Оказалось – правда.

Да, уволился. Да, уезжаю. Пока в Петрозаводск, а там посмотрим.

Машину успел продать. Билет до Москвы взял – дальше с пересадкой.

Только и оставалось, что повесить трубку и, наморщив лоб, спросить Любу: