Вилла Бель-Летра

Покопавшись в телефонном справочнике, Жан-Марк отчеркнул несколько адресов и, запасшись монетами, приступил ко второй фазе своей операции. В Центре социальной поддержки глухонемых ему сказали, что занимаются исключительно благотворительностью. Ответ Фонда помощи людям с физическими несовершенствами также пришелся мимо: в их ведении был лишь сбор пожертвований на негосударственные пособия и начисление стипендий для тех представителей их специфического контингента, кто решил получить профессиональную квалификацию и поступить, несмотря на увечье или недуг, в какой-нибудь вуз. Приют для глухонемых и слепых при монастыре капуцинок предоставлял кров и стол, но трудоустройством в миру своих подопечных не занимался. Зато там ему посоветовали обратиться в Общество глухонемых, что в Фюльстенфельдбрукке, в получасе езды от Мюнхена. Позвонив туда, Расьоль договорился о встрече назавтра в десять утра.

Вернувшись в гостиницу, он с аппетитом поужинал и заглянул в бар. Посетителей было немного: пара черных юнцов, флиртовавших с оравой крикливых блондинок, да пожилая супружеская чета, сидевшая, взявшись за руки, за столиком в самом углу. Даже издали было заметно, что глаза стариков предательски влажно блестят, а щеки нервически рдеют. Обе группы олицетворяли собой как бы два полюса жизни: с одной стороны — беспечно-проказливый Эрос, с другой — романтически-грустный Танатос, совмещенные во времени и пространстве прихотью Бахуса, давшего шанс вторым вспомнить то, чего уж с ними не будет, а первым — увидеть воочию то, чего им не миновать. Самому себе на этой географической карте Расьоль отвел мысленно зону где-то в районе экватора. Этакий доброволец-Харон, сидящий на веслах в ожидании груза, пока его ладью медленно, но неуклонно относит течением к сентиментальной гавани стариков. С учетом того, что свою работу он делает только наполовину (Лире фон Реттау позволил сбежать, на свой страх и риск воскресил и Гертруду), им еще повезло. И потом, отнюдь не факт, что у громко токующих молодых хватит учтивости дожидаться своей очереди. По нынешним временам высока вероятность того, что кто-то из них напорется в стычке на нож, угодит папашиным «гольфом» в оставленный на обочине грейдер или переборщит с экстази прежде, чем преклонных лет парочка успеет износить свои льняные костюмы, чтоб понести их, хромая на все четыре ноги, в магазин «сэконд-хэнд». Оно и немудрено: лишь приглашенные в урочный час умеют еще с порога поприветствовать свою последнюю исповедницу так, чтобы аудиенция с ней затянулась на десятилетия. А вот презревших смерть та принимает просто, без церемоний…

Странная интерьерная комбинация из неоперившегося, неуклюжего жестикуляцией, не окрепшего голосовыми связками, но уже опасно голодного, сверкающего хищным оскалом распутства и слезливой, растроганной старости, сидящей тут же напротив, вызывала у Расьоля брезгливость и отравляла вкус заказанной текилы. Расплатившись, он двинулся к выходу, но вдруг, будто рухнув в яму из тишины (юнцы все разом замолкли — как птенцы, которым надо перевести дыхание, прежде чем снова защебетать), отчетливо услышал слова седовласого фавна, обращенные к корпевшей натужно соратнице: «А теперь чуть быстрее… Ну же, давай!..»

Ого! Видать, я их недооценил, подумал Расьоль. У них там, поди, в самом разгаре сеанс мастурбации. Впервые встречаю столь изощренно диалектический онанизм. Вот тебе и Харон! Пока не стошнило — скорей к себе в номер…

Отщелкав каналы на телевизоре, он загасил экран и уселся, поджав ноги, в кресло. Делать особенно было нечего: шляться впустую по городу он не хотел, водить по странице ручкой, насилуя лишнее время, — тем более. Чтобы чем-то заняться, он стал извлекать из портфеля бумаги и раскладывать их на столе. Покончив с этим пасьянсом, принялся выбирать себе прикуп, путешествуя взглядом с дальней точки норд-веста на ост, пока не добрался до самого зюйда, обогнув по порядку все островки: схему виллы и сквера, их фотографии, тексты новелл, наброски довольно корявых рисунков, хронологически точную опись событий, выдержки писем, составленный ночью вопросник, несколько беглых пометок, сделанных в электричке на отрывных блокнотных листах. Давно уяснив, что все литераторы делятся на три категории — тех, кто умнее отпущенного им судьбою таланта; тех, кто наоборот; и тех, по чьим горизонтально застывшим весам можно сверять нивелир и бухгалтерские балансы, — Расьоль относил себя к группе А. (Ничего зазорного в том, кстати, не было, если учесть, что в ту же харчевню ходили стоять за похлебкой Золя, Моэм, Честертон, Хаксли, Сартр, Мальро…). Суворов являлся типичным представителем группы второй: сперва напишет, а поймет, чт? сказал, уже после аплодисментов. А вот Дарси — тот точно из третьей бригады, из компании тех, кого Жан-Марк называл про себя «чемпионами серфинга»: непотопляемое, безупречно-упругое скольжение невесомого слога по бурливым волнам кочующих мыслей на чреватой крушением кромке у рифов. У этой породы породистых трубкокурителей, породненных с весьма родовитым Отшельником, чья родословная начинается прежде, чем взбрело Ему на ум породить небо, воды и твердь, есть одно межпородное свойство: каллиграфия. Все эти Прусты, Кафки, Джойсы, Набоковы, Борхесы и Кортасары, сотворившие нам на погибель язык, — маяки, отмечающие заповедную территорию, куда посторонним вход воспрещен, а посвященные и так являются без приглашений. Что до Расьоля, на свой счет он иллюзий не строил: писать по наитию он не умел, да и плавал неважно. Сфера его обитания — суша. Прежде чем тронуться в путь, ему нужно знать направление и обустроить дорогу, снабдив ее рельсами, перевязав решетками шпал, укрепив насыпь, проверив на прочность туннели, расставив ответственных стрелочников — в общем, проделать целую уйму работы и только затем подобрать по маршруту слова.

Переворошив свои записи, он снова полез в портфель, достал карманный атлас дорог и раскрыл его на странице, где мягким карандашом был очерчен узор, соединивший опорные пункты всей фабулы. За предоставленный ей век она охватила почти пол-Европы: Баден-Баден, Мюнхен, Дафхерцинг, Вена, Флоренция, Дублин (оттуда писала Турера), Мадрид (адрес полуфиктивного офиса стопроцентно фиктивного общества). Если сюда добавить Санкт-Петербург и Москву, а также и Лондон с Парижем, то получается… В том-то и штука, что не получается… Ничего, кроме разомкнутых к северу линий. Уподобившись баронету фон Траубергу, при огромном желании, наверно, и можно что-то домыслить. Например, что первоначальный маршрут Горчаков—Пенроуз—Фабьен напоминает петлю. Или силуэт разлегшегося дракона. Или нанизанный на стилет треугольник. Если перевернуть — то бокал. Тонкий стеблем цветок. Что еще? Полумесяц, уродливый профиль, перекушенную пополам букву Q. Предположение, что полученный контур можно дополнить, обнаружив искомую точку — то место, где укрылась, покинув Бель-Летру, графиня, — себя не оправдывало. На всякий случай Расьоль поиграл еще с маленьким зеркальцем, приставляя его к карандашному абрису с разных сторон (инстинкт литератора, призывающий то и дело на помощь симметрию, это искусственное подобие гармонии, «золотое сечение» давно уже отмененной добродетели примитивнейшего из совершенств); как он и предвидел, ничего путного из эксперимента не вышло.

Взяв в руки копию с найденной в архиве виллы искусствоведческой статьи, он перечитал заинтриговавший его фрагмент:

«Приняв в качестве допущения, что царапины на тыльной части постаментов являются выбитыми мелким шрифтом сокращениями с древнегреческого, осмелимся сделать вывод, что статуи „Ночь“, „Флора“, „Весна“ — это еще и скульптурные изображения трех разных муз. Соответственно, Мельпомены, Талии и Эрато — богинь-покровительниц трагедии, комедии и лирики. Чт? за этим стоит — отдельный вопрос. Строить досужие домыслы не входит здесь в наши намерения. Как, впрочем, и предостерегать от этого всех желающих, ободренных нашей гипотезой. Определенно одно: для фон Реттау двойное значение статуй заключало в себе некое немаловажное содержание, раскрывать которое она не спешила. А потому скорее всего тайна эта канула в небытие вместе с ней».

Ну, положим, здесь автор погорячился: никуда она не канула. Тем более — в небытие: трагикомедия была нам разыграна со всем возможным лиризмом. Роль Мельпомены взяла на себя простодушная ликом Гертруда, Адриана исполнила Талию, ну а Элит воплощала, конечно, блудницу Эрато. Мужское участие было сугубо техническим: забивший в экстазе фонтан. А потом, после сцены идиллии, наступила «идиллия наоборот». С этим, пожалуй, все ясно.

Как быть с остальным?

Предположим, Турера была у меня, начиная с полтретьего ночи. Шторы были задернуты, это факт. Предположим, она уловчилась перевести незаметно часы (те лежали на тумбочке рядом с кроватью). Возможно такое? Возможно. Предположим затем, что она пробыла у меня меньше, чем то показалось. Уходя, она тихо шепнула: «Прости, наступает рассвет. Мне пора». Проверять по окну я, понятное дело, не стал: поглядел на часы, на них было ровно пять тридцать. Я отчетливо слышал, как сразу, покинув меня, она зашагала к себе. Предположим, затем по внутренней лестнице апартаментов она поднялась на мансардный этаж. Предположим, что, выждав, пока я усну (минут десять, не больше!) отправилась к Суворову. Предположим и то, что Георгий провел с ней еще один час. Расставаясь с ним, кстати, она бы могла уже смело кивать на зарю: «Наступает рассвет. Прости, мне пора». Но как быть с ее посещением Дарси? Даже если представить себе, что она с него начала, все равно не стыкуется, ведь в ту ночь я не спал. Да, стыдно признаться, но я… караулил. В коридоре была тишина. Предположим, проникнуть к нему она попыталась с балкона. Но деревянные доски, скрипучие, точно ржавый капкан!.. Не могла же она, в самом деле, сползти из окна по веревке! Почему не могла? Очень даже могла! Не могла, черт возьми, потому что я бы их слышал… А если не слышал, то значит они занимались любовью так же тихо примерно, как моргают глаза. Хорошо, предположим и это: с Дарси станется… В таком случае как быть с рассветом? Кто его там для них зажигал? Предположим, вместо рассвета было что-то иное. Галлюцинация? Может быть. Подсыпала что-нибудь в чашку, вероятно — за ужином. Такое возможно? Вполне. К тому же в тот день Оскар был измотан своим пируэтом с упавшей на голову люстрой… Стало быть, так оно и случилось. Предположим. Но если все развивалось в ту ночь с нами именно так, значит, ей пришлось покидать его комнату тем же канатом, а потом спуститься по внутренней лестнице к нам на этаж (Дарси к этому времени спал как убитый), чтоб спокойно пройти по площадке к неусыпно и трепетно ждущему — мне… Акробатка Элит, ваша ловкость достойна лишь восхищения! Итак, подытожим: Дарси — первый, я, дьявол меня подери, к сожалению — второй, ну а третий (заслуженно) — Георгий. Вот и ответ на все «как?». Остается дознаться, кто ее надоумил. Лично бабушка Реттау? Для того ей пришлось бы прожить сто с лишним лет. Отдавая, в который уж раз, дань бессмертию женского племени, позволю, однако, себе усомниться. Скорее всего был некий текст. Завещание Лиры потомкам. Индульгенция музе любви на грехи. Для чего? Чтобы мучить нас торжеством вечной юности собственной тени? Хм… Загвоздка тут в том, что проверить последнее предположение можно только одним — новой встречей с Турерой. Звонить ей в Мадрид бесполезно: телефон отключен. Автоответчик заткнулся и едва ли воскреснет. Единственный мостик — Гертруда. Адриана не в счет: для Элит она — эпизод, почти что статистка. Открывать ей свое местожительство было бы глупо. Посвящать в основные детали — абсурд…

Бьюсь об заклад, Элит ожидает ответного хода. Не рассказов — ей на наши новеллы плевать. Здесь что-то иное. Она хочет, чтобы кто-то из нас вышел на след и след бы привел его к ней. Что ж, похоже, ключ от замочка шкатулки с инструкцией, что делать дальше, хранится в кухаркином фартуке. Больше, собственно, негде. Будем надеяться, завтра мне повезет…

Общество глухонемых в Фюльстенфельдбрукке ютилось на самой окраине городка в одноэтажном здании, напоминавшем своей опрятной наготой (ни малейших излишеств на штукатуренном в серость фасаде, простейшая геометрия коридоров, оконных проемов и стен) скромный морг, куда свозят передохнуть перед отправкой на кладбище подвернувшуюся по пути бесхозную смерть. Расьоль сразу отметил, что дом ему нравится: подходящий приют для трупа, если тому вдруг вздумается проснуться, встать, размять члены и попроситься в бессрочный отпуск за свой счет…

— Рада знакомству. — Не вставая с места, председательница простерла к гостю ладонь. (Рукопожатие оказалось цепким: сразу видно, привыкла трясти спонсоров за мошну.) Потом вдруг как-то мгновенно сложилась, отчего над столешницей остались забытыми только шея ее с головой и карандашный набор тонких, внимательных пальцев. До Расьоля не сразу дошло, что та попросту села. — По правде говоря, ваш визит для меня неожидан. Обычно мы публикуем объявления, нам звонят, а потом мы посылаем девушек на смотрины. Чаще всего их нанимают служанками. Кое-кто находит в их беде для себя преимущество: полагают, что глухонемые не склонны сплетничать и болтать и уж совсем не горазды подслушивать.

— Я как раз из таких: люблю тишину. Мое ремесло…

— Вы, насколько я помню из телефонной беседы, писатель?

— К тому же с несносным характером. Чемпион по капризам и прихотям. Не выношу празднословие и суету, но равнодушен ко всякому шарканью. Зато обожаю поесть и видеть при этом могучие женские спины. За ними я ощущаю себя, как в надежном тылу. Для моей одинокой профессии, знаете ли, это важно…

— Понимаю. Хотите взглянуть на досье?

— Там есть фотографии?

— Мы храним их отдельно. Здесь вы найдете лишь данные и имена.