Вилла Рено

— Маруся, правда академик Петров похож на Санта-Клауса? Такой же сияющий, великолепный, с ярко-белой бородой, а после лыжной прогулки румяный.

— Правда, Освальд.

— Он как рождественский подарок, — неожиданно сказала Таня, сосредоточенно надвигая перед зеркалом на лоб шляпку из выдолбленной тыквы.

Они переодевались и гримировались перед рождественским спектаклем. Решено было начать представление с «Гимна флоре, или Хвалебной песни овощам, цветам и травам». Гимн собирались исполнять на Пасхальной неделе, но в честь академика Петрова, великого огородника-любителя, почли за лучшее обнародовать песнопение зимой.

Зрители уже расселись в гостиной, занавес из занавесок трепетал, трижды отзвонили в колокольчик. Перед занавесом появилась Алиса, дочь садовника, в костюме лютика, в венке из бумажных лютиков (в трех магазинах ее отца, петербургском, выборгском и териокском, торговали не только настоящими цветами, но и искусственными) и, трепеща, громко произнесла:

— «Гимен Флоре»!

С боков из-за занавеса выскочили Таня-тыква и Освальд-репейник, выкрикнув: «Или Хвалебная песнь цветам, овощам и травам!», добежали до Алисы, то бишь до середины занавеса, и в четыре руки занавес открыли. Собакин-старший, встряхнув головою, ударил по клавишам пианино, ему вторили кларнет и гитара, Вышпольский и Ясногорский., а расположившиеся поначалу в виде живой картины (кто замер на одном колене, кто застыл, воздев руки, на корзине, кто полулежа) фрукты и овощи запели и заплясали:

Седум, седум, агератум, Гипсофила, гравилат!

(Пели они на голоса, как заправский хор.)

Сан-ги-сор-ба, а-хи-ме-нес, Ку-кур-би-та, фа-зе-о-люс, Ци-пе-рус, и-рис!

Академик, знавший, в отличие от многих других слушателей, что «кукурбита» — это тыква, а «фазеолюс» — фасоль, не мог без смеха глядеть на уморительно серьезных исполнителей.

Меум, хибискум, дигиталис, Ванда, любка, башмачок!

При слове «ванда» артисты простерли руки к обеим Вандам, а при слове «любка» — к Либелюль, находившейся на сцене и изображавшей вишню.

Слова второго куплета латыни не содержали, все по-русски, так и плясали, кто барыню, кто кадриль, все это с пением, не снижая темпа, в руках ветки, ботва, веник в бумажных цветах, голик, охапки сена:

Молочай, чубушник, хвостник, Птицемлечник, долгоцветка!

Бас, то есть Собакин-младший, пел под Шаляпина, да еще и окал:

Молодило! Хрен! Пупавка! Клещевина, клопогон! Девясил, мордовник, шпорник, Высколка, копытень, лютик, Коровяк, котовник, лук.

На третьем куплете хор, миманс, танцоры разделились на две группы, славянофилы да западники, каждый выкрикивал свое в пику оппонентам:

Пипер, пипер, седум, седум, Кровохлебка, пульсатилла, Онцидиум, орхидея, Пеларгония, герань!

Репейник с нарциссом уже тузили друг друга, не переставая петь.

Седум! Шпорник! Пипер! Стенник! Гипсофила! Молодило! Кукурбита! Клещевина!

Тут замерли все; высочайшим дискантом вывела Ирис:

— Ту-бе-ро-за…

И, завершая, грянули хором, гаркнули, рявкнули, тряся головами, размахивая венками и вениками, топая ногами под музыку боевую, бравурную:

— Зве-ро-бой!

И опять замерли в живой картине, тяжело дыша, блестя глазами. Буря аплодисментов.

— Браво! — кричал академик.

— Брависсимо! — вторил Мими.

— Я себе все ладони отбила, — сказала Ванда-старшая.

Со сцены в зрительный зал с охапкой ненастоящих цветов, сухих колосьев, бессмертников, целым снопом выскочила Маруся, стала обходить зрителей, одаривая всех и каждую. Петрову преподнесла она темно-лиловую живую фиалку и неожиданно поцеловала его, еще раз сорвав аплодисменты.

Академику и жене его долго не спалось. Небо за окном было ясным, полным звезд.

— Какая красавица старшая дочь Ванды Федоровны, Маруся, — сказала жена.

— Мне кажется, — отвечал он, — ты думаешь о том же, о чем и я. Старший их сын был разведен, свободен, они хотели женить его, чтобы он был счастлив, чтобы были внуки.

— Я вызову его будто бы по делу. Сперва невзначай знакомство, а там, глядишь, и сватовство…

— Он сейчас не сможет приехать, он так занят на работе, а отпуск у него летом.

— Стало быть, мы вернемся летом вместе с сыном, — сказал академик тоном, не допускающим возражений, да жена и не собиралась ему возражать.

— Чудная будет невестка, красивая, веселая, талантливая, она ведь живописью занимается, говорят, Репин ее работы хвалил и писал ее портрет. Внуки будут — загляденье.

— К тому же она огородница, — Петров улыбнулся, — девушка неизбалованная, глупостей самоновейших не нахватавшаяся, в здешнем заповеднике-то находясь.

— Лучше бы нам вернуться весной, — озабоченно сказала будущая свекровь, — у Маруси, чай, от женихов отбоя нет.

Проснулась она ни свет ни заря в слезах:

— Дурной сон мне приснился, что старший наш умер.

— Матушка, полно тебе, — успокоил ее муж, — верная примета: во сне умер, стало быть, наяву точно женится.

Было время гаданий, святочных забот, момент окуривать курятники смолою с девясилом, что спасает, как известно, кур от домового да курьей чумки, дни смывания лихоманки, отлучения от коровников ведьм, когда в ход шли вернейшие средства: четверговая соль, зола из семи печей, земляной купальский уголь из-под чернобыльника, сальная заговоренная свеча, вощанки, принесенный на север с киевских полей чертополох.

Звезды блестели, горели ярко, предрекая плодородие ягнят. На стогах лежал волшебный снег, способный выбелить любую холстину так, как не умеют ни солнце, ни зола.

Рождественские морозы аукались с грядущими, крещенскими, сретенскими, власьевскими, со всяким крутым утренником, с обладающим целительной силой мартовским теплым снегом. Промерзшим воронам и совам чудились стаи благовещенских птиц. Льду снился водопол, сон был некрепок, подо льдом бежал ручей, весенние болезни еще сидели взаперти в снежных горах, и далек был соловьиный день, в который тульские оружейники отправляются на соловьиную охоту в носильские либо курские леса в надежде поймать приносящего счастье белого соловья.