Вильнюсский двор

Иногда в комнату из кухни входила мама, которая краем глаза надзирала за поведением своего спутника жизни и, довольная, возвращалась обратно.

Работа над костюмом постепенно приближалась к концу. Анатолий Николаевич в нашем длинном, почти до половиц, необманчивом зеркале уже видел себя в новом наряде и, помолодевший, видно, нравился себе, хотя моему требовательному и придирчивому к каждой мелочи отцу хотелось еще что-то улучшить — там, дескать, чуть-чуть корчит, тут морщит.

Перед последней примеркой Васильев уехал на совещание в Клайпеду и оттуда позвонил домой своей Лиде, чтобы та перед Соломоном Давидовичем извинилась за его вынужденную задержку. Когда отец после ранения работал в интендантской части 7-й пехотной дивизии, полковники на него только покрикивали да матом ругались, но чтобы полковник принес свои извинения рядовому, этого на его памяти никогда не было.

Сдача костюма превратилась в небольшое торжество, на котором кроме мастера и заказчика присутствовали их жены и, конечно же, мой дядя Шмуле, инициатор и застрельщик всех благородных дел, не требующих лично от него никакого труда.

— Ты в новом костюме, Толя, похож на Кадочникова, — похвалила строгая Лида мужа. — Ей-Богу, очень похож, особенно анфас.

Хотя никто из моих домочадцев Кадочникова в глаза не видел, все охотно кивнули. Ведь своевременный наклон головы в знак согласия еще никому в жизни вреда не причинил.

Мама предложила выпить по рюмке молдавского коньяка и отведать ее пирог с изюмом и корицей, но высокие гости вежливо отказались. Мол, в другой раз, когда Соломон Давидович сошьет Анатолию Николаевичу зимнее пальто. Хоть зимы в Литве не такие суровые, как в Якутске, но все равно метельно и холодновато.

— Может, мне и не удастся в вашем костюме проскакать на белом коне по Красной площади, как маршалу Рокоссовскому, но мимо мавзолея мы по ней с Лидой обязательно летом пройдемся, — пошутил Васильев, отозвал отца в сторону и расплатился.

С тех пор отношения между Васильевым и остальными жильцами заметно потеплели. Он им уже не казался таким неприступным и спесивым, как прежде, а ему дворовые евреи вроде бы пришлись по душе — люди как люди, трудолюбивые, мастеровитые, услужливые, хоть еще и не совсем советские.

Дядя Шмуле, вдохновленный удачей, ревностно продолжал свою посредническую деятельность; при его активном содействии маленький и юркий, как воробышек, маляр Иегуда Левин к юбилею Анатолия Николаевича сделал в его четырехкомнатной квартире капитальную побелку — соскреб со стен и замазал все, что оставалось от прежнего хозяина, пана Томашевского.

— К сожалению, я белю только стены, но не дела, — шепнул он моему отцу, который посоветовал ему для его же пользы заклеить столярным клеем рот.

Понемногу в Вильнюс стали съезжаться родичи полковника. Первыми приехали родители — низенькая улыбчивая мама в кургузом пальто с крупными, как грибы, пуговицами, в цветастом платке на миниатюрной головке; статный русоволосый отец в распахнутом плаще-дождевике и в хромовых сапогах с высокими голенищами. Невестка Лида и внук Игорь в отсутствие юбиляра водили их по городу и показывали достопримечательности. С соседями приезжие не общались, только с интересом присматривались к ним и прислушивались к их незнакомому говору.

Позже прибыли брат Анатолия Николаевича Тимофей и его жена Клава — дородная русская красавица с пронзительными, как бритвенное лезвие, голубыми глазами, тугой длинной косой, царственно спадавшей на ее широкие, мужские плечи.

Из советской группировки войск в Германии на юбилей пожаловал лучший друг Васильева по ленинградскому училищу, генерал-майор артиллерии Микола Олейник, который недолюбливал евреев и посмеивался над их заковыристыми фамилиями.

Безотказный шофер полковника возил его гостей и показывал им достопримечательности Вильнюса — вместе с ними поднимался на гору Гедиминаса, посещал знаменитые костелы Святой Анны и Петра и Павла, ездил с ними в вотчину великих литовских князей — Тракай, славящийся своими замками и озерами. По пути он успевал по составленному Лидой списку закупать в спецраспределителе все яства к юбилейному столу.

Готовился к празднованию юбилея и мой дядя Шмуле. Не получив на то никаких полномочий, он собирался от имени всех евреев двора поздравить именитого соседа с пятидесятилетием и вручить ему большой букет чайных роз, но, поскольку в цветах не очень-то разбирался, попросил мою маму сходить на Калварийский базар и на его деньги купить их у торговцев из братской Грузии.

— Может, сойдет что-нибудь более скромное, чем чайные розы, — сказала сестра. — Например, астры.

— Астры, кажется, приносят только на похороны! — возмутился брат.

— Глупости! Лучше скажи, когда их купить — завтра, послезавтра? Когда у него юбилей?

— Послезавтра, в воскресенье. С самого утра и поздравим.

Мама сходила на Калварийский базар, купила букет чайных роз, налила полную ванну воды и бережно, по одному цветочку, уложила туда букет, чтобы до воскресенья он не завял. Розы, колыхаясь, медленно плавали между покрытыми эмалью железными берегами, как живые существа с чешуей и жабрами.

Поздравления были приготовлены, розы распускались в воде, но для начала торжеств не хватало главного — их виновника, который снова где-то мыкался в мятежной провинции — не то в лесистой Дзукии, не то в непреклонной Жемайтии.

Васильев сам никогда точно не знал, когда приедет обратно. Не знали об этом и близкие — Лида и сыновья, которые давно привыкли к его задержкам и которых он приучил сохранять спокойствие в любых обстоятельствах. Недаром полковник каждый свой маршрут держал в строжайшей тайне даже от них.

Но эта задержка накануне юбилея всерьез встревожила всю родню.

Лида всполошилась, заволновалась, позвонила дежурному в министерство — Васильев строго-настрого запрещал ей это делать, — долго не могла от волнения набрать правильный номер и соединиться с дежурным. Наконец тот снял трубку и на ее вопрос о муже ответил, что ему ничего неизвестно и что, если поступят какие-нибудь сведения, он тут же свяжется с ней.

Дома было сумрачно и тихо, и эта тишина была начинена дурными предчувствиями, как тучи грозой, — сверкнет молния, загремит гром, и небеса разверзнутся, и затопит все вокруг.

И небеса разверзлись, и дом затопило слезами.

В ночь с субботы на воскресенье в квартире Васильевых раздался звонок, а вслед за ним покой во дворе взорвал истошный вопль Лиды, похожий на протяжный волчий вой.

— Толя! Толенька! — кричала она, одурманенная горем. — Как же так, родненький, как же так?! Ведь завтра праздник, твой праздник…

Крики ее то крепли, то ненадолго утихали, и разбуженные несчастьем соседи не могли сомкнуть глаз — всю ночь в темноту их спален из полковничьих окон струился озябший, колеблемый чужим горем свет.

А утром все стало ясно.

По дороге в Вильнюс между Меркине и Друскининкаем машина, в которой ехала оперативная группа, попала в засаду, и лесовики забросали его гранатами. Погибли все оперативники во главе с полковником Васильевым.

По просьбе семьи официальную церемонию похорон, которые должны были состояться с воинскими почестями на Антокольском кладбище, перенесли с юбилейного воскресенья на будничный понедельник. Гроб с телом убитого Васильева был установлен на Конской улице в клубе работников МВД.