Вильямс

В своем труде Комов доказывает необходимость сочетания хлебопашества со скотоводством, подчеркивая, что «чем больше скота, тем больше навоза и хлеба будет». Вместе с тем для успешного развития скотоводства Комов настаивает на создании кормовой базы. «Для сего, — пишет он, — надобно луга и старые удобрять и разводить новые; сеять притом в поле траву пашенную и овощь для скотины, кои не только умножением навозу, но и самым растением своим» удобряют землю».

Наряду с этим Комов предлагает «лес рубить с бережью и содержать в чистоте, а где нет, там садить и сеять». Он советует проводить лесонасаждения «по межам и углам полей, по горам и буеракам, по рекам и ручьям, где ни пахать, ни косить нельзя».

Особенно он рекомендует посадку дуба. «В день, — говорит Комов, — тысячу дубов посадить можно, а тысяча дубов в начале своем, что есть другое, как желудей тысяча?» Патриотизм и любовь к родному народу ярко сквозят в словах Комова, когда он, призывая заниматься лесонасаждением, говорит: «Ничего к тому не требуется, кроме любви к отечеству и охоты делать добро не только современникам, но и потомкам».

Труд Комова свидетельствовал о высоком уровне агрономической науки в России еще в конце XVIII века. Комов не был одиночкой; подобные же взгляды высказывали и другие русские ученые и прежде всего Андрей Тимофеевич Болотов, известный также как мемуарист. Он на практике проверял и положения Комова и свои собственные взгляды; он разработал и ввел в своем хозяйстве многополье, отказавшись от вековой трехполки. В 1771 году Болотов опубликовал в «Трудах Вольного Экономического Общества» большую работу «О разделении полей», где он обосновал необходимость введения семипольных севооборотов, включая пар и трехлетний перелог. Болотов писал в этой работе: «Всякий год приходиться будет из всех семи полей одно с озимым хлебом, одно с яровым лучшим (пшеница, ячмень, лен), одно с яровым худшим (овес, горох, гречиха), три тюля в перелоге, а одно в пару… перелог будет передвигаться понемногу с места на место и обходить кругом селения, ибо в каждый год одно поле из него раздерется (будет распахано) и убавится, а с другого конца вновь одно поле запустится и прибавится». Болотов, подобно Комову, понимал земледелие как научно обоснованную систему. Вырабатывая эту систему, Болотов проводил многочисленные опыты, внедрял в своем хозяйстве новые культуры, создавал сады, опираясь в своих работах прежде всего на опыт русского земледелия и вместе с тем перенимая и видоизменяя приемы и методы, разработанные в других странах. Он подчеркивал при этом:

«Мы находимся ныне в таком состоянии, что во многих вещах не только не уступим нимало народам иностранным, но с некоторыми в иных вещах можем и спорить о преимуществах».

Болотов предложил приемы коренного улучшения лугов, создал классификацию сорных растений по их биологическим признакам, разработал способы борьбы с сорняками на полях, например, с овсюгом.

Болотов первый говорил о полезности удобрения черноземных почв. Задолго до Ю. Либиха он в современную ему эпоху высказывает и обосновывает «минеральную теорию питания растений».

Несколько интересных трудов по сельскому хозяйству оставил агроном XVIII столетия Михаил Ливанов. Особого внимания заслуживает его книга «О земледелии, скотоводстве и птицеводстве» (1799 г.). Земледелие, как указывал Ливанов, «есть знание, показывающее средства к умножению нужных и полезных растений». Земледелие не есть набор готовых рецептов, оно является наукой и опирается на достижения естествознания, прежде всего химии, минералогии, механики и ботаники. «Без знания сих наук великих успехов в хлебопашестве ожидать не можно».

Ливанов в своих книгах сообщает множество ценнейших сведений о почвах, их обработке и удобрении, о различных сельскохозяйственных растениях и приемах их возделывания. Много внимания уделял Ливанов научной стороне животноводства, особенно пропаганде русского овцеводства. «Земледелие и скотоводство столь тесно между собой сопряжены, — писал он, — что одно без другого совершенным быть не может».

Немало ценных агрономических сведений содержали труды и других русских ученых XVIII столетия: академиков И. И. Лепехина (1740–1802) и В. М. Севергина (1765–1826), а также П. И. Рычкова (1712–1777), А. А. Нартова (1736–1813) и других.

Многое сделал для развития отечественной агрономии и великий русский революционер-демократ XVIII века Александр Николаевич Радищев. Свои многолетние наблюдения и опыты он изложил в труде под названием «Описание моего владения», создававшемся на пороге нового XIX века. Труд этот, к сожалению, остался неоконченным.

Радищев, передовой борец с самодержавием и крепостничеством, настаивал на необходимости уничтожений крепостного права. Он доказывал, что в условиях крепостного права невозможен расцвет сельского хозяйства; он ратовал за новые приемы земледелия, за сочетание полеводства и скотоводства, за применение более совершенных орудий, за внедрение новых культур.

Радищев верил в могущество человеческого разума; он считал, что человек со временем добьется превращения всех почв в высокоплодородные. Он писал: «Если кто искусством покажет путь легкий и малоиздержестный к претворению всякой земли в чернозем, то будет… благодетель рода человеческого».

Но Радищев прекрасно понимал, что в существовавших тогда социально-экономических условиях подлинный прогресс земледелия совершенно невозможен. И поэтому он с горечью говорил о том тяжелом положении, в каком окажется любой подобный ученый — «благодетель рода человеческого».

«Хотя бы он и явился, благотворный сей Гений, Правительства наши не уважут его трудов, и сей жизнодательный новый Ираклий (Геркулес. — Авторы.) поживает неуважаем, презрен, в изгнании, и поистине — не велико ли ослепление их?»

Эти слова Радищева оказались пророческими: выдающиеся труды Комова, Болотова, Радищева и других русских ученых и агрономов конца XVIII — начала XIX века не нашли признания и были незаслуженно забыты. Мысли, высказанные ими, стали появляться несколько десятилетий спустя в работах ряда западноевропейских ученых, таких, как, например, А. Тэер (1752–1828). Но и те положения, которые сформулировал Тэер, не нашли сколько-нибудь широкого применения в земледельческой практике Западной Европы.

Ю. Либих и его ученики на первых порах имели больше успеха, им поверили не только ученые, но и сельские хозяева, прежде всего помещики. Спасение нашего земледелия, по Либиху, простое дело. Сущность этого «спасения» Вильямс коротко изложил со свойственной ему выразительностью: «Стоит только возвратить в почву в более дешевой форме то, что у нее берется, и хозяин может опять спокойно наслаждаться жизнью».

Но либиховская теория полного возврата оказалась ошибочной. «Миллионы были зарыты в землю, — говорил Вильямс, — а она продолжала давать все те же скудные урожаи, и призрак голода опять повеял над Европой».

Земледельческая практика быстро разочаровалась в достижениях науки, оказавшихся несостоятельными. Послелибиховский период в истории западноевропейского земледелия ознаменовался возрождением фантастических и лженаучных теорий.

«Появляется ряд сочинений, — говорил Вильямс об этом времени, — с непостижимой смелостью трактующих о предметах научного земледелия. Пародия на науку следует за пародией. Старые, как мир, советы, дававшиеся еще Катоном и Вергилием, вновь выплывают наружу, облеченные в ложнонаучную оболочку».

Вот почему Докучаев и многие другие крупные ученые того времени так настойчиво призывали отказаться от слепого подражания иностранцам в области агрономии. Это понимал прекрасно и Вильямс. Ярко и убедительно критиковал он лженаучные и односторонние течения в западноевропейском земледелии. Он видел, что именно в России давно зародилось правильное учение о земледелии как самостоятельной науке, опирающейся в своих практических выводах на все главнейшие достижения естествознания. Но Вильямс высоко оценивал и те работы иностранных ученых, которые содействовали развитию земледельческой науки. Имена Пастера, Вольни, Буссенго и других Вильямс всегда произносил с уважением.