Винделор
Шрифт:
— Я… — Илай начал, но не смог закончить. Ему не нужны были слова. Всё, что он чувствовал, было глубже фраз.
— Мы сделаем всё возможное, — продолжал Винделор, но в голосе слышалось сомнение, которое Илай уловил. Он молчал — что можно было сказать?
Колонна двигалась прочь, и Илай, лишённый сил, позволил времени идти, не имея ни желания, ни возможности остановить путь. За окном проносились деревья и поля, но он не замечал их. Он закрыл глаза — кулон лёг на грудь, как её последний вздох, а дорога вела в никуда.
Глава 24
Снег падал мелкими хлопьями, заметая дорогу, по которой второй день полз караван. Иней, покрывавший землю с утра, теперь белой пеленой стирал следы колёс, словно природа
Винделор сидел в углу прицепа, укрывшись от ледяного сквозняка. Его взгляд упал на Илая — тот снова чистил пистолет, пальцы дрожали, втирая масло в сталь, будто этот ритуал мог заглушить бурю внутри. Десятый раз за утро, словно повторение движений могло заглушить боль. Илай молчал с тех пор, как они покинули «Двадцать седьмой», его лицо застыло, будто он остался там — среди гудящих улиц, пропитанных вином и ложью. Винделор смотрел на него, и каждый взгляд резал глубже — вина давила грудь, как камень, что он сам на себя взвалил.
«Почему я солгал?» — мысль жгла, не отпуская даже во сне. Он знал: правда о смерти Миры раздавила бы Илая. Но эта ложь — про её уход — стала ядом, медленно отравившим их обоих. Каждый раз, когда он ловил пустой взгляд друга, совесть шептала: «Ты украл у него прощание». Он не мог бросить Илая, не теперь — их связывала нить, тонкая, но прочная, как сталь.
— Илай, — голос дрогнул, вырвавшись слабее, чем Винделор хотел. Слова застряли, страх сжался в груди. Илай поднял глаза — бездна в его взгляде была холоднее снега за окном. Ни гнева, ни боли, только пустота. Винделор сглотнул, собрался:
— Ты знаешь, я здесь не просто так. Мы пройдём это вместе. — Он говорил увереннее, будто слова могли разжечь угасшую искру.
Илай не ответил. Пальцы сжали пистолет — тот выскользнул, упав с глухим стуком. Он не поднял его, лишь стиснул кулаки, глазами цепляясь за что-то невидимое. Винделор продолжал:
— Мы не сдадимся, слышишь? Даже когда всё рушится. — Надежда дрожала в голосе — не для Илая, для себя.
Снег падал за окном, пейзаж был мёртвым — голые деревья тянули ветви к серому небу, словно в мольбе. Город остался позади, его пир гудел в памяти — жирные лица смеялись, не зная их боли. Здесь царил холод, пронизывающий кожу и душу. Илай дышал тяжело, каждый выдох был рваным, будто тоска сжимала лёгкие. Он встал, шатаясь, и шагнул к краю фургона. Снег падал на лицо, но он не чувствовал его. Пальцы сжали кулон — подарок для Миры, так и не отданный.
— Ты ушла, — шепнул он, голос сорвался в хрип. Он ударил кулаком по стене кузова, дерево треснуло, кровь стекла по костяшкам — он не заметил. Винделор шагнул к нему, но Илай отшатнулся:
— Оставь! — крик вырвался, слабый, но полный боли. Глаза помутнели, ноги подкосились, и он рухнул на скамью, сжимая кулон, как последнее, что держало его в этом мире.
Мира — её смех, её голос — растворялись в снежной пелене. Илай смотрел в окно, но видел лишь тень, ускользающую с ветром. Винделор сел рядом, боясь коснуться юноши.
Вдруг фургон качнулся — снаружи раздался топот и резкий крик охранника: «К оружию! Волки!» Винделор вскочил, хватая револьвер, а Илай поднял голову — взгляд ожил, инстинкт вырвал его из тьмы. Снег за окном окрасился тенями — тёмные силуэты мелькнули в белой пелене, и вой пронзил тишину.
Глава 24
Глава 25.
Серверная комната гудела низким, глухим гулом, словно под полом ворочалась уставшая земля. Тусклый свет мониторов падал на стены, исчерченные трещинами и пятнами старых карт, где линии расплылись, будто память о прошлом истёрлась под тяжестью пыли. Работник архива сидел за столом, сгорбившись над стопкой выцветших бумаг. Лицо его — худое,
с сединой на висках и шрамом, рваной чертой через левую скулу, — оставалось неподвижным, словно высеченным временем. Пальцы, испачканные чернилами, скользили по строчкам, а рядом, из динамика, доносился голос — ровный, холодный, с едва уловимой насмешкой.— Почему Винделор солгал Илаю? — голос прорезал тишину, как тонкое лезвие. — Разве ложь не сломала их дружбу?
Работник поднял взгляд, но не на источник звука, а в пустоту перед собой. Он отложил бумаги, пальцы замерли на краю стола, будто цепляясь за что-то давно потерянное.
— Винделор спас Илая, — сказал он, голос хриплый, надтреснутый, как старое дерево под ветром. — Не от когтей, не от пуль. От боли, что грызёт изнутри, ломает кости души. Ложь стала его щитом.
Голос замолчал, зелёный свет на панели мигнул, словно взвешивая слова.
— Почему Илай не искал правду? — продолжал голос. — Человеку свойственно копаться в ранах.
Работник встал, шаги его были тяжёлыми, будто пол прогибался под грузом лет. Он подошёл к узкому окошку, вырезанному в стене, как щель в ржавой броне. Достал самокрутку из старинного портсигара — потёртого, с выгравированным узором, едва различимым под слоем времени. Чиркнул спичкой, огонёк вспыхнул и тут же угас, оставив тонкий шлейф дыма. За стеклом проступали тени: избушки из грубого дерева, редкие фигуры, сгорбленные у костров. У одного из них человек в ветхом плаще — с пятнами грязи, что не отстирались, — крутил в пальцах что-то маленькое, металлическое. Кулон поблёскивал в отблесках пламени, то и дело пропадая меж ладонями, а взгляд, неподвижный, тонул в огне, полный тоски и усталой надежды — как у того, кто прошёл слишком много дорог и всё ещё ищет покой.
— Душа — не машина, — сказал работник, выпуская дым в щель окошка. — Илай держался за Винделора, как за последнюю нить. Без неё он бы оборвался, остался в своём городе и сгнил в унынии. Ложь дала ему дорогу. А Мира… её тень научила его отпускать.
Дым стелился по стеклу, растворяясь в холоде ночи. Голос из динамика замолчал, затем снова прорезал тишину:
— Что значат эти записи для вас?
Работник стряхнул пепел в жестяную банку у стены. Его взгляд скользнул по бумагам, по экранам, где мелькали обрывки чужих жизней.
— Это летопись, — сказал он тихо, почти шёпотом. — Урок для тех, кто придёт после. Падения, что учат вставать. Тени, что жгут сильнее огня. Их архив.
— Это конец их истории? — голос указал на экран, где отблески костра дрожали в темноте.
Работник докурил, бросил окурок в банку. Звук металла о металл эхом отозвался в комнате. Он вернулся к столу, опершись на него ладонями, будто держась за последний островок твёрдой земли.
— Это начало их истории, — сказал он, глядя в окошко, где пламя догорало. — Впереди ещё много всего. Закрой этот файл и начни работу над следующим.
Голос замолчал, затем спросил:
— А что делать с теми дневниками, что доставили позавчера?
Работник лениво отмахнулся, не оборачиваясь.
— Пусть другие с ними возятся, — буркнул он, голос пропитан усталым раздражением. — Мне сейчас до них дела нет. Эта история поинтереснее.
За окошком пламя угасало, и тени избушек растворялись в ночи, будто протягивая руки к чему-то далёкому.
Серверная комната гудела низким, глухим гулом, словно под полом ворочалась уставшая земля. Тусклый свет мониторов падал на стены, исчерченные трещинами и пятнами старых карт, где линии расплылись, будто память о прошлом истёрлась под тяжестью пыли. Работник архива сидел за столом, сгорбившись над стопкой выцветших бумаг. Лицо его — худое, с сединой на висках и шрамом, рваной чертой через левую скулу, — оставалось неподвижным, словно высеченным временем. Пальцы, испачканные чернилами, скользили по строчкам, а рядом, из динамика, доносился голос — ровный, холодный, с едва уловимой насмешкой.