Винляндия

— Не злись! — пронзительным нервным голосом. — Она здорово бегает, я только что раскошелился на полный бак…

— На секунду показалось, у меня внетелесное переживание. Что такое, ты как-то выглядишь, э…

— Эй, да всё ништяк. Где твоя Прерия?

Зойд оставил её у знакомых тут, всю неделю искал жильё безуспешно, как раз намеревался её забрать и двинуть обратно в Винляндию.

— В общем, как найду твои ключи, сразу тебе тачку отдам, а ты меня подвезёшь тогда.

— В зажигании, мне кажется.

— А…

Они забрали Прерию из дневного кооперативного садика знакомых знакомых ещё с югов. На ней был синий комбинезон из рубчатого плиса, и Вана Метра, своего крёстного отца, она приветствовала визгом и улыбками, стукнулась с ним обеими замаранными ладошками. Тут она стала совсем в своей тарелке, по пляжу, похоже, и вообще не скучала, уже познакомилась с парой других детишек, играла и дралась с ними регулярно. Как только они снова выехали на 101-ю, она перебралась на заднее сиденье и там уснула.

«Гавань пристанища», как её обозначала топографическая карта 1851 года, «для Судов, могших пострадать на своём пути к Северу от сильных противных ветров, преобладающих вдоль сего побережья с Мая по Октябрь», Винляндская бухта, в устье Седьмой реки, от моря и множества его таинств защищена была двумя косами, Большим Пальцем и Старым Большим Пальцем, да и островком посреди бухты, называвшимся Ложный Большой Палец. Косы соединялись мостом, как и внутренняя из них, Старый Большой Палец, с городом Винляндия, что изгибался по всей береговой длине гавани, и обе перемычки служили изящными образцами бетонных мостов ар-деко, строившихся по всему Северо-Западу УОРом во времена Великой Депрессии. Зойд, ведший машину, наконец заехал на длинный склон, отороченный лесом, и с хребта увидел, как деревья отступают складками, а внизу, головокружительно развёртываясь, появляется Винляндия, всё геометрия бухты неселективно отфильтрована предненастными тучами, кристаллические ажурные арки бледных мостов, высокая труба электростанции, чей султан дыма сдувает прямо на север, а это к дождю, реактивный самолёт в небе взлетает из Винляндского международного к югу от города, марина Инженерных войск, с рыбацкими судёнышками на лосося, моторными катерами и яхтами для катаний, все пришвартованы вместе, а вверх по склону от береговой линии проливается пара квадратных миль, где толпятся деревянные викторианские дома, куонсетские ангары, послевоенные сборные дома типа ранчо и блоки с полуэтажами, небольшие трейлерные стоянки, цветистость лесных баронов и вдумчивость Новой Сделки. И федеральное здание, зазубренные грани, обсидианово-чёрное, стоит отдельно, внутри обширной парковки, чья изгородь поверху обмотана спиральным барьером из армированной колючки.

— Не знаю, просто приземлился однажды ночью, — сказал Ван Метр, — а наутро уже стоял, когда все проснулись, народ, похоже, к нему привыкает…

Однажды всё это станет частью мегаполиса Эврика-Крезнт-Винляндия, но пока исходное морское побережье, лес, речные берега и бухта не сильно отличались от тех, что видели первые пришельцы с испанских и русских судов. Отметив размеры и свирепость здешнего лосося, коварство побережий, окутанных туманом, рыбацкие деревушки народов юрок и толова, ведущие бортовых журналов, отнюдь не знаменитые своими экстрасенсорными дарами, не забыли, однако, записать — и не раз — об ощущении некой незримой границы, возникшем у них при подходе с моря, мимо шапок мрачной вечной зелени, рощ красного дерева с их совершенными стволами и облачной листвой, слишком уж высоких, слишком уж красных, чтоб оказаться буквальными деревьями, — тем самым передавая другое намерение, вероятно, известное индейцам, но им они делиться не стали. Их можно было видеть на фотографиях, начиная примерно с рубежа веков, селян, наблюдающих за работой фотографа, часто позирующих в туземных нарядах на фоне серебристо смазанных далей, чёрные верхушки подводных гор выступают из серого моря, окантованные грубо-невинными белыми прибоями, где разрушаются волны, базальтовые утёсы как замковые руины, скопившиеся массой и дышащие секвойные леса, вечно живые, а свет этих картинок даже сегодня можно распознать в свете Винляндии, это дождливое равнодушие, с которым он падает на поверхности, этот призыв заняться территориями духа… ибо что ещё могли бы являть антикварные эмульсии?

Ни в Сакраменто, ни в Вашингтоне так и не нашлось денег, чтобы пропустить 101-ю мимо Винляндии, поэтому едва оказавшись в городе, трасса сужалась до двух полос и выписывала пару коленец к Южной Спунер и прочь от неё, следуя несихронизированным светофорам, от которых Ван Метр сходил с ума, зато Зойду удалось хорошенько рассмотреть центр города, «Потерянный самородок», «Сельскую кантонскую», «Пиццу Бодхи Дхарма», «Парового ишака», после чего они вернулись на Северную Спунер, проехали вверх по склону к автовокзалу, где Зойд и Прерия жили на чемоданах. Ван Метр предложил втиснуть их туда, где остановился сам, в коммуну за Невоздержанным холмом. Зойд прикинул, что с такими очередями к каждой ячейке камеры хранения, он лучше уж свою передаст кому-нибудь по наследству. Великая миграция на север застала Винляндию врасплох. Автовокзал, занимавший целый квартал, служил временным общежитием тем, кому негде было остановиться, — и этих трансплантатов из Югляндии тусовалось кругом во множестве. Зойд оставил Прерию с публикой, найденной в автобусе, у всех уже выработалась привычка приглядывать за детворой друг друга, и с Ваном Метром в замыкающих свинтил напрямки к индиговому климату салона «Скоростной ряд», известному своей «безвредной жидкостью», коей обычно мазали края стаканов в баре, отчего те светились в ультрафиолетовых частотах, наводнявших всё помещение. Частью она, конечно же, оставалась на губах пьющего. Мужчины её, как правило, стирали, женщины либо позволяли диффундировать в помаду, к которой у вещества имелось странное сродство, пока не вспыхивала вся область рта, либо избегали с нею контакта вообще питием через соломинки, довольствуясь любованием спецэффектами стаканных ободков, как могут любоваться нимбами без ангелов. Сели перед парой холодных длинногорлых, и Зойд ввёл Вана Метра в курс дела.

— Что ж, — безучастно сияя, — для головореза и похуже места есть прятаться. Ты ж понимаешь, тут все до единого парни вылитые мы. Ты уже щитай невидимка. Эгей! Ты куда девался? — ощупывая окрестность Зойдовой головы.

— И выяснилось, у старушки Симпатяшки тут родня, не знаю даже, искать мне их или не стоит.

— С одной стороны, ты не хочешь, чтоб всё это превратилось в тёщин приход, с другой стороны, они могут знать, куда тут кости кинуть, а если так, не забудь про своего старого другана, гараж, дровяной сарай, дальняк, что угодно, только нам с Хлоей.

— С Хлоей — собакой твоей? А, ну да, ты и её привёз?

— По-моему, она беременная. Не знаю, тут это произошло или ещё на юге. — Но все они оказались в точности как мамаша, и каждый основал в Винляндии свою династию, из чьего одного помёта, выбранному по блеску в глазах, суждено было явиться псу Зойда и Прерии Дезмонду. К тому времени Зойд уже нашёл отрез земли с пробурённым колодцем на Овощной дороге, купил трейлер у парочки, вознамерившейся обратно в Л.А., и начинал собирать себе полную дневную занятость, по кусочкам. Выезжая в нескончаемые тогда ещё на том побережье дожди, заняв стремянку и рулоны алюминиевой фольги, он осматривал дозором среднеклассовые кварталы на предмет забитых или протекающих стоков, быстренько латал что-то на месте, затем между грозами возвращался сделать работу долговечнее. По выходным на блошином рынке в автокинотеатре «Йети» он целыми фургонами продавал пластиковые дождевики с Тайваня, а также пасту для полировки машин и спираченные плёнки Осмондов, февраль проводил вместе со всеми, кого тут знал, бродя в болотных сапогах по бедро по нарциссовым полям Гумбольдта, срезал их зелёными, цепляя себе ядовитую сыпь, а потом, когда в округе появились компании кабельного телевидения, впутывался в стычки, включая и перестрелки, между бандами конкурирующих кабельщиков, стремившихся завладеть душами для своих отдалённых принципалов, причём война шла буквально за каждый дом так, что Окружному наблюдательному совету в конце концов пришлось разделить округ на Кабельные Зоны, которые со временем превратились в самостоятельные политические единицы, поскольку Ящичные предприниматели и дальше раскидывали свои сети даже туда, где на линейную милю и жителей-то не хватало, чтоб оплатить прокладку, ничего, в городе компенсируют, а кроме того, они твёрдо верили в будущее калифорнийской недвижимости. Идеалистические детки-цветики, стремившиеся жить в гармонии с Землёй, далеко не одни нацеливались на Винляндию. Застройщики из штата и не только тоже открыли эту береговую черту в том, куда дует ветер, с её сокрытыми безмятежностями и ложными проходами, эту удивительную вершу в повседневном побережье. Всё это рождено стать пригородами, по их мнению, и чем скорее, тем лучше. А это значило работу, но слишком много её — вне профсоюзов и позорно задёшево. Отношения Зойда с Траверзами, с которыми он-таки вышел на связь, осложнялись его штрейкбрехерской деятельностью, хотя Зойд предпочитал называть себя «независимым подрядчиком». То были старые, гордые и крепкие профсоюзники, выжившие в одном из худших на свете антипрофсоюзных климатов, — лебёдчики, трелёвщики, подносчики воды и погонщики, кое-кто сражался ещё в Эвереттских бойнях, иные со стороны Бекеров лично знали Джо Хилла, и не скорбели, и собирали народ, и если пускали к себе на порог время от времени непрофсоюзного Зойда с его случайными заработками, то лишь из сочувствия к его причёске и стилю жизни, в коих винили его умственную неполноценность, да из любви к своей дальней родственнице Прерии, которая, как настоящая Траверз, прекрасно по жизни прорвётся, невзирая на отцовы недостатки. За развод Зойду тоже дополнительных очков не начисляли, хотя если ему присудили опеку, а Френези никто не видел уже много лет, и она от этого лучше не выглядела. Двоюродная сестра Саши Клэр, которой в семье приписывались паранормальные способности, довольно быстро раскусила Зойда, приметила негасимое пламя факела его любви, и начала звать его поужинать да поглядеть на старые семейные снимки, рассказывая, что помнила, о юной Френези-исследовательнице и тех известиях, что она приносила, вернувшись, о реках, которым не полагалось течь там, где она их находила, и об огнях на дальних речных берегах, и о множестве голосов, чуть ли не сотнях, похоже, не совсем они там гулянку гуляли, да и не вполне войну воевали. Валуны, которые только йети и под силу поднять, валились с грохотом вокруг неё посреди ночи, потоки радужной форели, каждая размером с собаку, на летнем нересте, и не просто блещут все, а прямо горят, брошенные лесоповалы, паровые котлы, и дымовые трубы, и зубчатые колёса высящиеся средь ежевики… и странный «затерянный» городок Теневой Ручей, якобы эвакуированный давным-давно от наводнения, а ныне необъяснимо вновь заселённый теми, кто вроде бы никогда не спит.

— То были эти самые танатоиды, конечно, — сказала Клэр, — они тогда только начали заезжать к нам в округ, и если её вообще пугало, бывать там среди такого человеческого несчастья, ну так она об этом никогда и не заикалась. — С конца войны во Вьетнаме танатоидное население резко росло, поэтому дневная работа бывала всегда в Деревне Танатоидов — торговом и жилом комплексе в нескольких милях в горы от Теневого Ручья. Перед самой зарёй у здания Винляндского суда проводили сборы бригад, в потёмках урчали вхолостую тени бурых автобусов, в окнах безмолвно вывешивали разнарядки на работу и сколько платят — иными утрами Зойд туда ходил, забирался на борт, выезжал с другими новичками, все целки на здешнем рынке труда, бывшие художники или духовные паломники теперь становились чокеровщиками, официантами и официантками, упаковщиками и кассиршами в магазинах, древолазами, водителями грузовиков и плотниками по каркасам, либо устраивались на такие вот временные работы по расчистке территории, всё на службе у других, у тех, кто по-настоящему строил, продавал, покупал и спекулировал. Первым делом такая вербота выясняла, что их волосы мешают работе. Некоторые стриглись коротко, кое-кто завязывал пучками сзади или заглаживал за уши некими вопросительными знаками. Их некогда-неземные подружки собирали грязную посуду, или разносили выпивку, или занимались мускулатурой усталых лесорубов в сауне «Шангри-Ла», лучшей в округе Винляндия. Кое-кто предпочёл полуденный южный домой, остальные продолжали врубаться тут, в вечерней школе, или Винляндском общинном колледже, или университете Гумбольдта, или устраивались работать в различные федеральные, штатовые, окружные, церковные и частные благотворительные учреждения, которые были тут крупнейшими после лесодобывающих компаний нанимателями. Многие оказывались бывшими партнёрами по приходам и прежними Любовями, и за годы постепенно стали иметь друг с другом дело эдак вот через столы или посредством компьютерных терминалов, словно бы втайне избранные и рассортированные по командам-соперницам…

Через некоторое время Зойда начали пускать на ежегодные сборища Траверзов-Бекеров, если только он брал с собой Прерию, которая года в три или четыре одной винляндской зимой заболела, посмотрела на него тусклыми жаркими глазами, всё личико в соплях, волосы спутались, и прохрипела:

— Пап? Я когда-нибудь поправ-лус? — выговорив это, как м-р Спок, и у Зойда случился запоздалый миг добра-пожаловать на Землю, в который он понял, в смятенье, что он непременно, иначе никак, сделает всё, чтобы уберечь эту драгоценную маленькую жизнь от вреда, вплоть до и включая Бирка Вонда, возможности, коей он был не слишком-то доволен. Но пока он потом на неё смотрел, из года в год, среди этих лиц сборища, на которые её становилось всё больше похожим, продолжая ощущать в немалой степени продромальные признаки правительственного интереса помимо чеков по ментальной инвалидности, что поступали исправно, как луна, он наконец начал, даже выезжая каждый день на заработки, немножко расслабляться, понимать, что сюда и следовало её да и себя заодно привезти, что, по крайней мере, на несколько лет, он, должно быть, выбрал правильно, в тот раз, когда они приехали сквозь грозу и оползни тут поселиться, войти в гавань Винляндии, Винляндии Доброй.

* * *

Пастбище, перед самой зарёй, увидело первых нетерпеливых детишек, уже выскочивших босиком в траву, полевых собак, думающих о кроликах, домашних собак, у которых на уме скорее побегать, котов, после своих ночным смен крадущихся, выгибающихся и распластывающихся, чтобы поместиться в тéни, ими найденные. Лесные твари, хищники и добыча, не вполне пялясь, как Бэмби, на инородные элементы, однакож сознавали, а куда деваться, с каждым следующим мигом, что в ближайшем соседстве у них как-то уж очень много Траверзов и Бекеров.

Кое-кто предпочёл спать в своих рекреационных транспортных средствах, иные растянулись на матрасах в кузовах грузовичков, некоторые разбили лагеря поглубже в лесах, а многие поставили палатки на лугах. Но вот взошёл свет и завелись птицы, и включились будильники — сгущающейся радио-фугой рок-н-ролла до зари, толкованиями Библии, телефонными голосами, по-прежнему жалующимися на вчерашние новости. За горами, что взбирались отсюда вглубь суши, в небе ширился свет, синий, как утренняя слава. Вскоре тостеры и мини-духовки, костры, микроволновки в кэмперах, сковороды размеров с гонг над пламенем пропана, все заработали над беконом, охотничьими колбасками, яйцами, лепёшками, вафлями, картофельными оладьями, французскими тостами и кукурузными пампушками, распространяя ветвящиеся незримые фракталы ароматов, забираясь тут повсюду, жирный дым, обугленные специи, подрумяненный хлеб, только что сваренный кофе. Ночевавшие в лесу начали сбредаться. Появились патрули синих соек-фуражиров, визгливые, задиристые, помойные, чайки секвойных чащ. Прогнозы погоды по радио напрашивались на лютое пекло, даже в Винляндии, после того, как выжжет весь туман. Двоюродные помоложе поглядывали на небо и в рюкзаки друг друга. Вдоль ручья расположились рыбаки, посмотреть, что тут может уже приплыть на кормёжку, а гольферы пытались измыслить способы ускользнуть к восемнадцати лункам наскоряк в «Лас-Сомбрас» [128] , на настоящее поле у завешенного туманами побережье Винляндии. Марафон по «чокнутым восьмёркам» в битом, однако надраенном бекеровском «Воздушном потоке» продолжался, не старея, одно поколение зачинало другое, как pot-au-feu [129] никелей, даймов, фишек, зелёных и самородков, что варились тут, должно быть, непрерывно аж со времён Маленькой Золотой Лихорадки. В иных пределах лагеря были и другие игры, покер, пинокль, домино, кости — но именно Октоманьяки, как они себя именовали сами, как толпа, имели более внятный вид, словно им одинаковые футболки полагаются, а среди ассортимента получужаков, вступающих в другие игры и выходящих из них, талант и способность к суждению могут варьироваться на порядки величины, отчего и возникают задержки, изумление и случаи единокровного обалдевания.

128

От исп. тени.

129

Мясное рагу с овощами (фр.).