Вино мертвецов
Шрифт:
– Они всегда так дружно жили! – заорал большой скелет, вгрызаясь в кость. – Сыночек с мамочкой! Правда, Падонкия, милочка?
Скелет-малютка не ответил и только все сильнее ковырялся.
А третий продолжал:
– Да-да, Полипия, милочка. “А где твоя хозяйка? – спрашиваю у Жюло. – Хоть поглядеть разочек”. – “Да вот она”, – он говорит и тычет мандолиной мне в лицо. “А это наш хозяин! – говорит его товарищ и тычет пальцем в пианино. – Надеюсь, он не слышал, что мы говорили?” – “Не бойся, – говорит Жюло. – Он глух как пень”. Вдруг слышу – кто-то жутко заорал, а кто-то отдувается довольно и причмокивает языком; я оборачиваюсь – пианиста нету! Я спрашиваю: “Где он?” А Жюло мне: “Тут, неподалеку. Его сожрало пианино. На этой неделе уже пятого сжирает. Как в раж войдет, хозяин-то, не удержишь!” Меня от этой сцены как-то повело, подхожу я к корове, а та сидит, цигарку себе скручивает, и кружка с пивом перед ней; беру ее, хочу глотнуть, чтоб в башке прояснилось. А мой Жюло не позволяет. “Это опасно! – говорит. – Не пей!” Я удивилась: “Почему опасно? Это ж просто пиво!” А он: “Никакое не пиво! Это легавый. Притворился
– Вот сволочь! Сволочь! – заорал большой скелет, размахивая костью. – Правда, Падонкия, милочка?
Скелет-малютка только хрипло и отрывисто стонал да конвульсивно содрогался, засунув обе пятерни себе в пасть, и из зубов его сочилось в рот что-то гнусное, желто-зеленое.
А третий продолжал:
– Тут мандолина вдруг истошно заорала, вся задрожала, затрещала, широко раскрылась, и у нее из брюха посыпались трепещущие, мокренькие мандолинчики; они пищали: “папа-папа!”, “мама-мама!”, пытались встать, потешно ползали на четвереньках. А мой Жюло от гордости надулся, как воздушный шар, и раскраснелся. Кричит: “Я стал отцом!” И тут раздался рев: “А я стал рогоносцем!” – это взревело пианино, разинув пасть так широко, что из огромных челюстей посыпались на землю зубы-клавиши: до-ми-соль-до-фа!.. Бедная корова от неожиданности лихо заглотнула всю кружку пива, забыв, что там ее коллега. А мой Жюло с криком “Покедова, старая шлюха!” переловил за шкирку всех до последнего мандолинчиков, рассовал по карманам, сунул под мышку лежавшую без чувств хозяйку и с победным видом выскочил в окно; меж тем корова с ужасом заметила, что проглотила своего товарища, и принялась в отчаянии рвать на себе волосы, а табурет изо всех сил ее старался поддержать и успокоить, а пианино утирало нос и плакало горючими слезами, и икало, и с каждым иком изрыгало пианистов, всего их было пятеро, они брыкались у него в утробе и просились на свобо…
– Спасайся кто может! – вдруг взвыла милочка Полипия.
Но было поздно. В подземелье с лаем ворвалась свора псов – свисающие языки, оскаленные клыки; собаки бросились на трех скелетов, растащили их по косточкам: кто ногу, кто ребро, кто руку… и, урча от вожделения, умчались так же быстро, как явились, чтоб спрятаться в укромном уголке и угоститься всласть; так что ни крыса не успела пискнуть, ни кошка замяукать, ни мышь летучая взмахнуть крылом, ну а свидетельством набега остались лишь три черепа с разинутыми в немом крике ртами, – три черепа в мутно-зеленой грязной жиже под тусклым газовым светильником, – три черепа, которыми побрезговала свора.
– Иэк! – икнул Тюлип.
Донья Инес
– Здорово, камерад!
Тюлип ойкнул, волчком крутанулся на месте и очутился нос к носу с хорошеньким покойничком-бошем, с которым имел удовольствие повстречаться раньше; тот выскочил из гроба и стоял, как аист, на одной ноге, поджав другую. Он, как и прежде, был похож на куколку в увешанном орденами мундире, в правом глазу по-прежнему сидел монокль, а левый прикрывало приспущенное, как у курицы, веко.
– Майн гот! Снова вы, камерад! Я счастлив, совершенно счастлив! О, майи гот!
Вне себя от радости, он наклонился и поцеловал Тюлипа в губы холодным липким поцелуем. Тю-лип сблевнул и закричал:
– Фу, мразь! Проклятый педик!
– Я – педик? – изумился симпатяга покойничек. – Да что вы говорите, камерад! Женщины – моя слабость… Ах! женщины… но тут я и силен! Хе-хе! Слыхали вы о сеньорите Инес дель Кармелито? Она чистейший и прекраснейший цветок из всех, что испокон веков цвели под знойным небом Испании! Так вот, гуляю я однажды по Севилье, с гитарою в одной руке и с мандолиною – в другой, и вдруг вижу донью Инес! И она, тоже вдруг, меня видит! Она остановилась у источника попить, уж очень было жарко. Вот донья глядит на меня. Я – на донью. Гром и молния! Мы глядим друг на друга. И донья вздыхает – вот так…
Симпатяга мертвец так глубоко вздохнул и с такой силой выдохнул, что весь скукожился и на секунду завис в своем мундире.
– Ему конец! – возликовал Тюлип.
Но нет, не тут-то было.
Бош постепенно приобрел нормальные размеры и продолжил свой рассказ:
– Тогда я поклонился донье, разметал пыль у ее ног полями своего сомбреро, встал на одно колено и сказал ей: “Сеньорита! Я обязуюсь вырвать оба глаза любому, кто посмеет утверждать, будто на свете сыщется красавица прекрасней и изящней вас!” А донья погрузила в воду благородную главу до самого крутого крупа, хлебнула от души водицы, тряхнула пышной гривой и сказала: “Сеньор! Я обязуюсь сделать то же с каждым, кто осмелится сказать, что вы не самый разлюбезный кабальеро, какого когда-либо носила на себе какая-либо лошадь!” Потом, пленительно потупив взор, прибавила: “Меня зовут Инес дель Кармелито, а мой отец – дон Торос, известный всей Севилье”. И тяжело – вот так – вздыхает…
Симпатяга мертвец так глубоко вздохнул и с такой силой выдохнул, что весь скукожился и на секунду завис в своем мундире, точно пробка на волне.
– Ему конец! – возликовал Тюлип.
Но нет, не тут-то было.
Бош постепенно приобрел нормальные размеры и продолжил свой рассказ:
– А я, первейший донжуан, знатнейший казанова, лишь только стемнело, вскочил на своего вороного мустанга и – цок-цок-цок! – поскакал в замок дона Тороса. Провели меня к этому дону, глядит он на меня исподлобья – глазищи налиты кровью, в них зловещие отблески факелов, – дико мотает огромной башкой и остервенело бьет копытом в серый камень пола. “Му-у! – ревет страшным голосом. – Дочь говорила мне о вас!” И все трясет башкой и направляет мне в живот две заостренных шишки, что у него растут на лбу “Му-у! А ну, снимите этот
пояс!” Красивый красный пояс, который отлично смотрелся с моими черными шелковыми штанами. “Снимите! Му-у!” – ревет дон Торос, трясет башкой и бьет копытом в серый камень пола. Ну, снял я пояс, поклонился дону, разметал пыль у его ног полями своего сомбреро, встал на одно колено, говорю: “Сеньор! Я люблю вашу дочь, благородную донью Инес, и пришел просить ее руки!” И тяжело – вот так – вздыхаю…Симпатяга мертвец так глубоко вздохнул и с такой силой выдохнул, что весь скукожился и на секунду завис в своем мундире, точно пробка на волне.
– Ему конец! – обрадованно закричал Тюлип.
Но нет, не тут-то было.
Бош постепенно приобрел нормальные размеры и продолжил свой рассказ:
– Дон Торос замычал, поднялся на дыбы, заметался по залу, а из ноздрей со свистом вырывался пар, так что мигало пламя факелов. Потом остановился и сказал: “Сеньор! Над нашим родом тяготеет проклятие. Когда девица из нашего рода хочет вступить в брак, ее избранник должен сразиться с сильнейшими быками всей Испании. Если он выйдет победителем, то поведет невесту к брачному ложу, если же нет… ” Дон Торос замычал, поднялся на дыбы, заметался по залу, а из ноздрей со свистом вырывался пар, так что замигало пламя факелов. “Му-у! – продолжал он со слезами в голосе. – Что говорить… Пойдемте лучше, я покажу вам галерею предков”. Отвел меня в большую галерею и указал на стены. Гром и молния! Какое зрелище, майн гот! Никогда не забуду! Со всех сторон висят бычьи головы, уставились стеклянными глазами и угрожают острыми рогами! “Как видите, – дон Торос прошептал, – до сих пор судьба была неблагосклонна к нашему роду!” Тогда я поклонился дону, разметал пыль у его ног полями своего сомбреро, встал на одно колено и сказал: “Сеньор! Чтобы завоевать чистейший и прекраснейший цветок из всех, что испокон веков цвели под знойным небом Испании, я готов разорвать на кусочки сердца всех на свете быков!” – “Му-у! – заревел дон Торос. – Му-у!” И тяжело – вот так – вздохнул…
– Ему конец! – с надеждой закричал Тюлип.
Но нет, не тут-то было.
Бош постепенно приобрел нормальные размеры и продолжил свой рассказ:
– На следующий день… Гром и молния! Какое зрелище, майн гот! Никогда не забуду! Трибуны переполнены, шум, гул, гремит оркестр, а посреди арены – я, в одной руке красный платок, в другой шпага! Вокруг валяется двенадцать туш поверженных быков. И я стою, в одной руке шпага, в другой красный платок! Оркестр играет: тра-ла-ла-ла! Толпа кричит: “Оле! Оле! Оле!” Выходит бык. Видит меня – и уходит. Оркестр играет: тра-ла-ла-ла! Толпа кричит: “Оле! Оле! Оле!” Выходит бык. Видит: вокруг валяется двенадцать туш поверженных быков. Оркестр играет: тра-ла-ла-ла! Толпа кричит: “Оле! Оле! Оле!” Бык падает без чувств – его уносят. Но вдруг распахиваются ворота, и на арену врывается черная карета, запряженная шестеркой белоснежных лошадей! А в карете… Гром и молния! Какое зрелище, майн гот! Никогда не забуду! В карете вальяжно раскинулся бык – фрак, монокль в глазу, лоснящийся цилиндр на рогах, в одной руке длиннющий лаковый мундштук, в другой батистовый платочек. Оркестр молчит, толпа молчит, всё молчит. “Берегитесь! – кричит мне из ложи донья Инес. – Этот – самый опасный, и он меня любит”. А бык выходит из кареты и говорит: “Ха-ха! Ха-ха! Люпимый мой Инес! Рати твоих преграсных класс я упивать этот наклец, и у нас пудет много тетишек! Ха-ха-ха! Пудет, как я скасал!” И вот он вышел, снял цилиндр, вытащил монокль и точит перед боем рога. Небрежно спрашивает: “Ви котоф?” – “А вы себе уже носилки заказали?” – спрашиваю я. А он мне: “Ха-ха-ха! Это ваш последний шутка! Защищайтесь!” И – на меня! Оркестр играет: тра-ла-ла-ла! Толпа кричит: “Оле! Оле! Оле!” Бык летит на меня, я – в сторону, он пролетает мимо, я – хвать его за хвост. Он разорался: “Польно! Отпустите гвост!” Я его – бам! – и опрокидываю на спину! Оркестр играет: тра-ла-ла-ла! Бык ревет: “Кром и молния! Я буду крязный!” Тогда я поднимаю шпагу… “Оле! Оле! Оле!” – “Ой, мама ротный! Я пропал!” И вдруг… Какое зрелище, майи гот! Никогда не забуду! Ворота распахнулись, и на арену хлынуло целое стадо коров! Все шли на задних ногах, у всех из глаз катились слезы, и каждая несла в руках дрожащего теленочка. Коровы воют: “У-у-у! Пожалейте нашего супруга!” Телята воют: “У-у-у! Пожалейте нас, сироток!” А донья Инес кричит мне из ложи: “Не верьте! Это все подстроено! Он каждый раз такое вытворяет, когда чует, что дело плохо!” Тогда я – хоп! – вонзаю шпагу. Оркестр играет: тра-ла-ла-ла! Толпа кричит: “Оле! Оле! Оле!” А бык ревет: “Щёрт фозьми!” – и испускает дух. Вот так.
Симпатяга мертвец так глубоко вздохнул и с такой силой выдохнул, что весь скукожился и на секунду завис в своем мундире, точно пробка на волне.
– Паршивый враль! – вскричал Тюлип. – Знать тебя не хочу!
Он гордо отвернулся и, шатаясь, углубился в сумрачное подземелье.
А вслед ему неслось:
– И больше он не шевелился! Коровы орошали его тело слезами, телята лизали его в нос, но, убедившись, что он окончательно мертв, засунули в карету и повезли, а сами пошли следом, так что шествие растянулось на весь город. Вот так, вот так я и завоевал чистейший и прекраснейший цветок из всех, что испокон веков цвели под знойным небом Испании. Оле!
В конце рассказа бош прищелкнул пальцами.
И наступила тишина. Тюлип продвинулся еще немного ощупью.
Землетрясение
– Позор! – вдруг выразительно произнес чей-то голос прямо над ухом у Тюлипа. Тюлипа вырвало от неожиданности, он зашатался на цыпочках и с трудом удержался на пороге чуланчика – о! он его тотчас узнал. Знакомые почтенные скелетины, дылда и коротышка, сидя на гробах друг напротив друга, с похвальным усердием терли грязными тряпками надтреснутые тарелки. И болтали, – вернее, говорила дылда, скрипучим и довольно неприятным голосом, а коротышка лишь вставляла негодующие реплики.