Виноградники ночи

— Вы имеете в виду…

— Да-да, именно.

Сизый дымок сложился в колечко, истончился, исчез.

— Вы были знакомы?

— Встречались иногда. Я его поругивал в местной прессе. Мне претили его снобизм и всезнайство. Наверно, я был неправ. У него в доме на стене висело то самое стихотворение Кавафиса.

— Покидает бог Антония?

— Да. Он жил одной идеей. И сгорел… Вдруг оглядываешься и видишь вокруг пустоту. И чувствуешь, как постарел. И пустым кажется все, чем жил раньше. И начинаешь понимать, что писал-то, оказывается, вот для этого человека, ради него… А теперь его нет.

— А с этим, вторым, вы знакомы?

— Шапочно. С тем они, вроде, дружили. Если есть такое явленье, как дружба литераторов. Понимаете, совсем необязательно дружить или встречаться, чтобы делать общее дело. Мы даже на расстоянии чувствовали друг друга. А общались с помощью статей, в которых скрытый обычной журналистской шелухой, шел разговор, явный лишь нам…

— Тайное общество!

— Ага… И я в роли Балтазара [12] .

— А кто такой Балтазар?

12

Балтазар. Один из главных героев романа Лоренса Даррела «Александрийский квартет». Главный герой романа Даррела — сама Александрия.

— Да, так… Это уже никому не интересно.

— И вы… продолжаете писать статьи?

— Нет. Я ушел из газеты.

Допила кофе; резкий стук чашки о стол.

— Я читала ваши материалы.

— И что же?

— Хорошо!

— Я вижу, вы всерьез интересуетесь литературой.

— Я пишу стихи.

— А…

Снова этот прокуренный хриплый смех.

— Забавно, правда? Женщина, пишущая стихи?

— Это не забавно. Это грустно.

Задумчиво качнула головой.

— Но ведь бывают исключения…

— Очень редко.

Посмотрела на часы, поднялась.

— Мне пора.

Я помог ей надеть плащ, потянулся за своим…

— Не надо провожать. Обойдемся без формальностей.

Помедлила.

— Если вам захочется позвонить, буду рада. У меня легкий телефон.

И она назвала номер, который и впрямь звучал едва ли не в рифму.

— Всего хорошего. Спасибо за приятный вечер.

— Это вам спасибо!

Быстро прошла между столиками, исчезла в сырой зыбкой тьме.

…и в этот момент дверь распахнулась. На пороге стояла Герда. В молчании она переводил взгляд с Марка на Стилмаунта, со Стилмаунта на Марка… Хотела было что-то сказать, но англичанин опередил ее, сделал шаг, взял руку Герды и — поцеловал ее.

— Вы живете в соседнем доме? Ведь так? — сказал он с уверенностью человека, не сомневающегося в том, что все окружающие должны знать его родной язык.

Герда не отвечала. Она смотрела на Марка.

— Она живет там. Надеюсь, у нее не будет из-за этого неприятностей?

Лицо Стилмаунта вдруг изменилось. Могу ли я сказать, — вернее, смею ли, — что свет вспыхнул в его глазах, и свет этот преобразил его лицо? Может быть я поспешил, заявив, что лицо Стилмаунта было гладким, едва ли не бесцветным?..

— У вас не будет никаких неприятностей, — проговорил он и, отвесив общий поклон, вышел из комнаты.

Подождали, прислушиваясь к стихающему скрипу шагов по гравию…

— Я заметила электрический свет и решила, что что-то неладно. Ты в порядке?

— Тебе не следовало в это соваться! — сказал раздраженно Марк.

В этот момент дверь вновь отворилась…

Позвонила мать. Сказала, что решила разобрать старые фотографии. «Может быть, если они будут разложены по альбомам, ты их не выбросишь после моей смерти». А фотографию бабушки Ребекки, папиной мамы, она увеличит и повесит на стену в спальной. «Это мой долг перед Залманом, теперь, когда его нет». Знаю ли я эту фотографию? Конечно, знаю. Коричневая, выцветшая, мятая, белесая по краям. И какое прекрасное лицо! Гордая осанка, проницательные, все видящие глаза. И эти крупные, чувственные губы… Почему она все же не ушла от деда? Ведь были поклонники, восхитители ее красоты и ума… Наверное, отец виноват — рождение ребенка гасит порывы. К тому же, после родов — тяжелейшая болезнь. Как же, убежишь! Приспосабливаться надо — всю проницательность, весь ум пустить на домашнее употребление, чтобы выстоять перед лицом такого хищного зверя, как мой дед, не дать сломить себя в изматывающей, продолжавшейся десятилетия борьбе. А крохотный малыш подрастет и через четверть века станет моим отцом. Молодым человеком с рыжими волосами и ресницами, с чуть припухлой — не так явно как у матери, нижней губой. А когда будет лежать на последней своей постели, усталый до смерти, у него — на краткий миг — вдруг страшно помолодеет лицо и станут материнскими — губы.

Три розы. Купил у цветочницы возле стены Китайгорода. И — к ней в библиотеку мимо Большого и «Метрополя», под звон трамваев, лихо круживших вокруг площади. А еще там были конки. Трамваи и конки Но откуда ты знаешь? Да вот же, вспомнил, смотрел какую-то документальную ленту — выцветшую, с белыми полосами во весь экран и едва заметными фигурками, которые смешно подпрыгивали на ходу как заводные куклы.

Встал от компьютера, прошелся по комнате, выглянул в окно. Ребенице возится в своем садике, подвязывает чахлые кустики роз. Скоро она выведет рава Мазиа на прогулку — в белоснежной рубашке и пиджаке. На голове — неизменная черная шляпа с высокой тульей, длинная палка в правой руке. Ребенице возьмет его под левую руку, и они медленно двинутся по дорожке: он — воздев к небу невидящие бельма глаз, она — перегнувшись сухим стручком, бережно ведя его рядом.

В тот раз впервые проводил ее до дома. Она жила совсем близко, тут же на Петровке, наискосок от монастыря. Остановились у ее подъезда со сбитой лепниной над входом. «Вот здесь я и живу», — сказала. «Хорошее место». «Шумно. Но я привыкла… Родилась здесь».

Помолчали, и ему вдруг нестерпимо захотелось дотронуться до ее шелковистого скользкого платья. Вот здесь, на плече… «Может, дадите ваш телефон, и я как-нибудь позвоню?» Дрогнули три розы в руках. «Позвоните… У меня легко запоминается».

Но ведь на самом деле все было не так! Была середина февраля, гололед, тьма. Вынырнули на улицу с какой-то лекции в проулке возле Ленинки. Разговорились, пошли мимо старого здания университета и Манежной площади. Вокруг, слепя фарами, хороводили троллейбусы и авто. Свернули на Петровку. «Я живу совсем рядом». «Правда? Хорошее место». «Только шумно. Но я привыкла». Дошли до ее подъезда, что наискосок от Петровского монастыря. Над входом среди битой лепнины тускло горел свет. Остановились. Помолчали. И вдруг нестерпимо захотелось дотронуться до ее заячьей шубки. Погладить плечо. «Можно я вам позвоню?» «Позвоните… У меня легкий номер». И правда, он легко запоминался.

Яков вскочил с кровати, заметался по комнате, застыл с гулко бьющимся сердцем, снова лег… Что же там было еще? Ах, да, через всю улицу — транспарант. Оказалось, он был как раз на уровне ее окна. Но заметил уже потом, когда пришел к ней в первый раз…

Кружила пленка. Быстрее кружилась жизнь.

Дверь отворилась, и возник новый гость. Он был высок и тучен. Одет в просторную холщовую рубаху и парусиновые штаны. Голову его украшала широкополая соломенная шляпа. Сквозь заросшее бородой лицо проступал приплюснутый нос. Колючие маленькие глазки метнулись к образам. Осенил себя крестным знамением, повернулся к Марку и Герде.

— Мир вам! — проговорил он низким голосом, и поклонился.

Привстав с кресла, Марк кивнул головой. Герда стояла за креслом, разглядывала пришельца.

— Вы позволите?…

Не дожидаясь ответа, пододвинул табурет, осел на него, обмяк, сложив на животе руки, покрытые порослью жестких волос.

— Грустно, очень грустно посещать дом сей, когда хозяина его уже нет на свете.

(Эта фраза была произнесена на вычурном библейском иврите. Прекрасный иврит демонстрировали спустя десятилетия выученики спецшкол КГБ, по разным причинам посещавшие страну.)