Виолончелистка

— Меня зовут Мария Зухач, и мне предстоит завтра исполнять ваши вокальные пьесы на стихи Мандельштама, — вдруг выпалила она.

— Ах, что вы, они и есть все то, что я сподобился сочинить.

И даже это сознательное принижение отчего-то показалось мне досадным и неуместным. Поздно ночью, после того как она выложила передо мной всю свою жизнь, а я ей половину своей, она отвезла меня на такси в казарму.

— До завтра, — сказала она на прощание.

— До завтра, — ответил я.

В мрачном холле несколько человек засиделись за бутылкой вина, среди них я заметил своего африканского приятеля, товарища по несчастью, пережитому в лекционном зале. Тот обеими руками помахал мне, выкрикнув:

— Коттвиц! Коттвиц!

— Коттвиц! — выкрикнул и я в ответ, опрометью бросившись вверх по лестнице, будто за мной гналась толпа убийц.

Все эти четыре дня мы с Марией были неразлучны, если не считать кратких ночей. Так как она жила вместе с родителями в большой семье, мы хоть и на рассвете, но все же вынуждены были расставаться. Два вечера Мария выступала в опере статисткой, вечером после нашего знакомства она исполняла мои вокалы. Я сидел в последнем ряду, пытаясь побороть слезы, поскольку внушил себе, что мои вокалы на стихи Мандельштама (в переводе Селана) никогда еще не звучали прекраснее. Затем директор театра пригласил меня на сцену пожинать овации, что дало возможность прилюдно заключить Марию в объятия и расцеловать ее. Трогательный был момент, как впоследствии признался мне африканец, пожаловавший в оперу во всем великолепии своего национального наряда, нет, очень, очень трогательный.

На субботу и воскресенье Мария умудрилась снять квартирку, в которой мы наедине отпраздновали совместный триумф, загодя объявленный кульминационным моментом фестиваля. Квартира принадлежала какому-то поэту, хорошему знакомому Марии и лауреату национальной премии.

— Он наш венгерский Коттвиц, — так охарактеризовала она его, — он написал всего одно, но эпохальное произведение.

Мария снабдила меня целой связкой ключей, присовокупив к ним точнейшую инструкцию по отпиранию многочисленных дверей и дверец. Улица, на которой располагалось жилище Пала Фридриха, так, оказывается, звали сочинителя панегириков из Паннонии, спускалась к Дунаю. Если как следует высунуться из окна, можно даже узреть, что творится в спальне Лукача, известила меня Мария, но что касалось меня, мне в эти выходные менее всего хотелось высовываться из окон. Мне хотелось жениться на Марии.

13

Чтобы видеться без помех, мы уговорились встречаться в Национальном музее — в его полутемных залах можно было часами беседовать перед полотнами художников. Уроки с экскурсионным уклоном в ту пору еще не добрались до Будапешта, и казалось, все картины погружены в летаргический сон, прервать который не могли даже редкие посетители. Многие из экспонатов подверглись реставрации, однако, несмотря на это, можно было беспрепятственно приближаться к ним, не опасаясь окрика смотрителя, тоже в полудреме восседавшего на низеньком стульчике. Ни о каких кражах предметов искусства в ту пору мы не слышали.

Стены музея были увешаны крохотными картинами, к любой из них можно было приблизиться вплотную и изучать творение сколь угодно долго. В полдень, незадолго до обеденного перерыва, и вечером, перед закрытием, эти погруженные в летаргию залы слегка оживлялись: смотрители пробуждались от дремы, поднимались со своих стульчиков и шаркающей походкой обходили залы в поисках зазевавшихся экскурсантов, которые не в силах были оторваться от созерцания фламандской роскоши натюрмортов — голубей, окороков, фазанов, дичи, сыров и иных яств, едва ли доступных в этом городе. Полная величавого достоинства безотрадность окружающей обстановки, в которой произведения искусства соперничали друг с другом по части изобразительной мощи, и составляла декорацию и сцену, где шепотом произносились наши с Марией диалоги.

— Давай пойдем в картинную галерею, — вполголоса бросала мне Мария в коридоре консерватории, когда нас непробиваемой стеной обступили музыканты из Румынии и Болгарии, будто окутанные горестью, развеять которую не в силах были ни мужество, ни ненависть, одно лишь совершенство.

Каждый из этих переростков, одетых в плохо сидящие костюмы, грезил лишь об одном — о призе, открывавшем дорогу на подмостки Варшавы, а потом и Нью-Йорка, о жизни в хоромах на Парк-авеню, стены которых сплошь увешаны контрактами фирм грамзаписи. Нам же, пришельцам с Запада, вероятно, отводилась роль игольного ушка, сквозь которое брезжила земля обетованная, именно нам, тем, кто явился в Будапешт примирять музыку с обществом. Мы должны были помогать. А мы не могли ничего, разве что рассказать этим коллегам с покрасневшими глазами и девицам в шуршащих платьях из тафты, почему «исчезновение субстанции, задача которой слить ноты воедино», — необходимая часть развития.

И, конечно же, находился тот, кто безмолвно стоял и слушал, не встревая в общий разговор, играя роль всеслышащего уха, по крупицам собирающего всю эту безнадегу, выливавшуюся в конце концов в триумф партитуры, распределявшего ее по значимости, чтобы передать вышестоящей инстанции, уху повыше, работавшему на некую костлявую руку, ставившую соответствующий штемпель в загранпаспорта.

— Давай пойдем в картинную галерею, — шептала мне Мария, и я тут же, приведя какую-то несуразную отговорку, улетучивался из этого здания и кружным — кружнее некуда — путем добирался до музея.

Тот день сохранился у меня в памяти как знойный. Люди жались к стенам домов, стенам, исцарапанным следами пуль то ли минувшей войны, то ли восстания, либо шныряли в поисках прохлады в тень деревьев. У киосков, где продавались прохладительные напитки, образовались длиннющие очереди — вспотевшая детвора в сопровождении разомлевших от жары матерей, солдаты с фуражками под мышкой, глазевшие на проходящих женщин.

Добираться до музея нужно было на двух трамваях, так что я решил пойти пешком. На одной из малолюдных улочек, путь по которой был короче, я увидел неподалеку пожилого человека, прислонившегося к дереву. Старик медленно опускался на землю. Быстро подбежав к нему, я предложил помощь — я видел, что самому ему ни за что не подняться с покрытой пылью мостовой, на которой, задыхаясь, сидел старик.

— Где вы живете? — осведомился я, глядя прямо в его широко раскрытые глаза.

Пожилой человек, положив руку мне на плечо, к моему удивлению, ответил на безупречном немецком, указав на двери в доме напротив. Подхватив его на руки, я направился к указанной двери, после чего вынул по его просьбе ключ из кармана его пиджака и отпер дверь. Когда мы входили в прохладный подъезд, я краем глаза заметил Марию, стоявшую на улице неподалеку, однако никак не мог подать ей сигнал о своем местонахождении — старик, кряхтя, тут же потянул руку и захлопнул за нами дверь подъезда. Жил он на третьем этаже, лифт не работал. Он с незапамятных времен не работает, пояснил старик. Я каким-то образом ухитрялся подниматься по лестнице с ним на руках. Слава Богу, что хоть не тучный. Тогда я уже вряд ли отпер бы дверь — еще бы, с такой ношей. Перебрав с добрый десяток ключей, я все же заставил сложный запор поддаться.

А потом все предельно упростилось. Когда я возложил престарелого хозяина квартиры на софу, притащил лекарства из спальни, приготовил чай, жизнь снова вернулась к нему, и когда я сумел убедить его, что он, отбросив в сторону всякого рода угрызения совести и противоречия, вполне может рассчитывать на помощь незнакомца, старик сразу же принялся повествовать о своей жизни. Хоть он и знал многих, сам же известности так и не сумел добиться. И слава Богу, как он выразился, иначе не жить бы ему на этом свете. Выставлять себя на всеобщее обозрение ему мешала трусость, хотя он с младых ногтей был членом партии, вначале в Вене, а потом и в Берлине. С Артуром Кёстлером, с которым старик не так давно встречался, они вместе участвовали в гражданской войне в Испании. Он попросил меня взять с письменного стола книгу. «Дорогому Андрашу на память о гражд. войне в Испании».

О Лукаче он был нелестного мнения (отвратительный характер и мерзкий предатель), рассказал он мне и о показательных процессах, и о Бела Балаше, с которым в 1925 году они вместе написали сценарий фильма, который хоть и был продан, но так и не был снят, об Эгоне Эрвине Кише и Гансе Эйслере, хрипловатому и оптимистичному голосу которого он даже попытался подражать — при этом старик закашлялся, да так, что я, будучи его временным эскулапом, срочно потребовал сделать паузу в повествовании, однако старик лишь махнул рукой. Было видно, что в течение немалого времени он был обречен на молчание. И я видел, что костлявый старичок обрел во мне аудиторию, которой он вновь мог бы выложить свою биографию, предостеречь меня от нагромождения начатых и незавершенных дел, избавиться от которых потом не так-то просто. Все, по его мнению, имело политическую мотивацию — и ничто так и не доведено до конца. Жизнь, сплошь состоявшая из планов, идей социализма времен его юности, начиная от надежд на то, что в Америке фильм по его сценарию позволит ему встать на ноги и кончая деятельностью на венгерском радио, впрочем насчитывавшей всего три месяца. Тут нужна не одна жизнь, а целых сто, чтобы совершить нечто — сто к одному.