Вира Кровью
Шрифт:
Алексей вгляделся, смахнув слезу, — раненный глаз не вовремя давал понять о лишнем для себя напряжении. Ленточки на рукавах жёлтые. Нет, блин, укропы. И профессионалы. Судя по тому, как двигаются.
Наёмники? Вряд ли, те наверняка уже сдристнули из этого Богом проклятого селения. Просто опытная ДРГ. Блин, не хотелось бы… Уж очень… Очень, мало его одного в этом доме, чтобы с этими качественно пободаться.
Нет, всякие хитрые нычки он себе присмотрел. Тоже не пальцем деланный. Но дом есть дом. Ограниченная площадь, ограниченная оборона. В смысле — возможности для обороны. Да и он, Буран, скажем честно, — не сержант Павлов. И домик этот… Нет, каменный, конечно. И двухэтажный.
Враги подобрались к остаткам заборчика, что когда-то окружал этот участок. Блин, и вот что за херня такая с мозгом, а! Когда вот всё на грани балансирует, вечно какие-то мысли о постороннем проносятся! Какой дом Павлова, Лёша! Развалюшка кирпичная над плечами у тебя, бывшая когда-то богатым для здешнего сельеньица домом. И пятеро врагов хотят в него зайти. И единственное, почему они ещё не залегли и не закидали развалинку эту с тобою вместе гранатами, — не уверены они, что ты здесь. Потому как только что вы вместе со Шреком из соседнего домика от очередного укровского поползновения отстреливались.
Удачно домики стоят, можно друг к другу незаметно перемещаться. Но теперь вот вас со Шреком окружают с этой стороны. И до времени не хотят, чтобы вы об этом узнали…
С инстинктом ребята. Понимают, что из этого домика можно простенько за спину зайти в тот, где, по их наблюдениям, вы и должны с Вовкой шхериться. Вот и прутся. Но хорошо, прутся, осторожно. И чтобы их качественно подцепить, подпустить надо поближе. А то залягут, падлы, — и уж тогда точно гранатами закидают.
И — не смотреть на них прямо. Только искоса, боковым зрением. Иначе почувствуют, раз профессионалы. И опять же, гады, залягут.
Ну, вот и подошли укропы. Хорошо подошли, годно. На рефлексе дёрнулась рука — дать знак своим, чтобы нишкнули и не дёргались. Сам всё сделаю.
Опомнился. Некому знак делать. Лежит Дядя Боря, не шевелится. И Топтун отдыхает уже, отмучившись своё с вынесенной осколком челюстью. А Шрек второй дом держит. Тоже один, как Руса зацепило. А Ведьмака ещё прежде отправили в тыл с ранеными и сведениями важными, что вонючка Безверхий дал…
Нет, одно хорошо: очень на душе полегчало. Отмщён отец. И отмщены невинно погибшие от рук фашистов. Или нацистов — один хрен! Если и лечь теперь здесь — нет, не зря он повоевал. По максимуму, что мог сделать Алексей Кравченко на этой войне, он сделал. Всяко уж тварей бандеровских немало обнулил!
Алексей подпустил укропов метров на десять. Дождавшись, когда выйдут на открытое пространство перед домом, преодолев заборчик. Остатки заборчика.
Выстрелил в одного. Как и хотел, попал в шею. На ней появилось маленькое красное пятнышко, из него толчками полилась кровь.
Время опять словно замедлилось. Его хватало и чтобы зафиксировать подробности, и чтобы выцеливать следующего врага, пока падает предыдущий. Выстрелил во второго, тоже попал в не защищённую бронежилетом шею.
Да, профессионалы. Падать на землю укропы стали мгновенно после первого выстрела. Но всё равно — они были недопустимо медлительны для снова посетившего Алексея «дзикана». Падали они хорошо, сразу раскатываясь в стороны. Но для нынешнего состояния Бурана — всё же слишком медленно. Он успел перечеркнуть двоих оставшихся двумя очередями.
Семь патронов на пятерых. Как говорится, секция пулевой стрельбы принимает заказы от населения…
Жаль, что патронов осталось с гулькин нос. Всяком меньше, чем осталось укропов…
Подумал. Потом достал гранату. Не было гарантии, что завалил всех качественно. Профи, фиг ли. Улеглись, не шевелятся,
изображают убитых. А потом поднимутся. Зомби, блин.Вынул чеку. Тихонько перебросил эргэдэшку — хватит с них на голом месте, да и не последнюю же «эфку» кидать! — в направлении упавших. Отлетел рычаг, пауза, хлопок. Серый дым над местом, будем надеяться, окончательного упокоения врагов.
Приложил ладонь к груди, где крестик: прости, Боже, за причинение смерти.
После ухода Иришки как-то всё чаще обращался к мыслям о Боге. Спонтанно совершенно. С чего бы? Нет, Алексей был нормальным православным. Не воцерковлённым, конечно, — без постов и прочих всяких исповедей, которые считал блажью. Но в храм входил с благоговением, видя, а вернее, чувствуя, что и без всяких попов здесь открыт некий канал к Тому, Кто мудрее и совестливее простых бытовых человечков. Намолено в этих храмах, что ли?
Нет, сам он ничего не просил у Бога. Особо и нечего было просить, всё вроде бы нужное и так имелось. Но вот в храме Всех Скорбящих Радости на Большой Ордынке стоял довольно долго перед иконами, больше похожими на картины из ближней Третьяковки. Опять же — ничего не просил, ни о чём не молил. Общался? Пожалуй. Только не в духе какого-то смешного диалога со святым — хотя дольше всего стаивал перед иконой-картиной Христа, — а…
И вот не сформулировать же! Нет, вроде как стоял перед каким-то порталом. Как из кино. Ничего не обретал, как будто бы положено. Просто вроде как подключался… и потом отходил, неся это соединение в себе.
Вот и сейчас вдруг вспомнилось. К концу, что ли, дело идёт? К встрече с Ним?
Да допустит ли? В крови ведь руки-то, в человеческой — что бы там ни говорил Тихон о приставках к оружию…
«Руки-от», сказал бы Еланчик.
Где он теперь? Тело-то вон оно, на окраине лежит, у гаражей. А человечек этот сам где, родной и святой? Когда-то ведь просто и без сомнения встал за людей. За тех, кого в Одессе фашисты заживо сожгли. Вот Алексей тоже тогда желваки катал и нацистов этих ненавидел, что дом профсоюзов жгли. Но — продолжал работать. Покамест отца нацисты не убили. А Еланчик дорогой, с тремя жёнами его — «две бывших и одна мила моя», — узнав об Одессе, тут же поднялся и пошёл защищать не свой даже народ! — от фашизма…
Да нет, свой народ он пошёл защищать!
Как же ты не уберёгся-то, Еланчик? Как теперь твои три жены будут, а? Нет, Господи, прости, но отменяю я свою просьбу о прощении. Вот этих пятерых я за Еланца в ад отправил! А уж ты, Боже, сам веси, достоин ли светлый человек Витя Максимов, вышедший на смерть за сожжённых заживо фашистами, того, что за него я пятерых нацистов положил. И ежели не достоин, то возложи на меня смерти те. Ибо всё равно не столь я верующ, чтобы не радоваться: по стольку бы за каждого своего — и можно было бы умереть спокойно…
А ведь они, горстка разведчиков с горсткой казаков, — почти освободили посёлок! Сами!
Казачки примчались часа через два после того, как бойцы Бурана всё же закрепились в посёлке, откусили в темноте по-тихому почти треть, организовали оборону. Причём столь удачно, что укры долгое время менжевались давить всерьёз, полагая, что такой успех может вырвать себе рота, не меньше — но никак не два десятка бойцов.
И этот успех можно было развивать!
Но как-то всё пошло вкривь. Как доложил Куляб, с которым соединились, зачистив и несчастную засаду, и две улицы села, казачки прискакали на одном танке. Другие почему-то за ними не подошли. И самих оказалось мало: по пути их срезал укровский броневик из засады. До места целыми добралась только половина. Человек пять. Остальные, соответственно, обуза, потому как их надо эвакуировать. А как?