Виртуоз

— Нас волнуют райские сны, тревожит «Формула Рая». Люди ищут «Райскую Правду», а за это их помещают в темницы, запирают в сумасшедшие дома. Ты ничего не слышала о «Райской Правде»?

— Это что-то от староверов, от русских скитальцев? Беловодье, Голубиная книга, не так ли?

— Я открою тебе страшную тайну. Мне ее поведали сразу два человека, в разных местах. Горбун, ракетчик, когда мы разглядывали остатки бутафорской ракеты. И священник, из бедного, чудом уцелевшего храма на территории завода, в месте, где были расстреляны монахи. Один рассказал мне, что Юрий Гагарин жив, не погиб в самолетной аварии, а посажен в тюрьму, в колонию строгого режима, на Урале, потому что в космосе, куда он летал, он увидел чертежи рая, ему открылась «Формула Рая». А она не нужна была правителям, и они возненавидели Гагарина. Если бы Гагарин показал людям чертежи Рая и открыл им «Формулу Рая», Советский Союз уцелел и мы бы жили сейчас в процветающей счастливой стране. Другая история — о русском поэте Юрии Кузнецове. Его называли «русским Данте». Он написал поэму «Ад», и все рукоплескали ему. Но потом ему открылась «Райская Правда», и он начал писать поэму «Рай». Все от него отвернулись, а правители схватили его и упрятали в сумасшедший дом, тоже на Урале, объявив народу, что он умер.

— Разве этому можно верить? Это часть спектакля, который с тобой разыгрывают.

— Нет, это истина. Вокруг меня крутились лицедеи, а эти двое, горбун и священник, были подлинными. Горбун мне сказал, что «Формула Рая» ждет человека, через которого она будет явлена миру. Ни Гагарин, ни Кузнецов не сумели ее явить. Значит, сумею я. Никакое царство, никакая Империя не устоит без «Формулы Рая». Я должен ехать на Урал, отыскать их обоих, узнать от них «Райскую Правду».

— Но это опасно. Тебя тоже могут схватить, заточить.

— Если мне суждено стать русским царем, если в Россию вернется монархия, она должна покоиться на «Формуле Рая». Иначе не устоит.

— Мне страшно за тебя, милый.

— Поедем со мной. Возьмешь оператора, мы проникнем в колонию и в сумасшедший дом и расскажем людям о живых Гагарине и Кузнецове.

— Мне невозможно. Начальство поручило мне сделать передачу о потомках великих русских поэтов, писателей, государственных деятелей. Они приезжают в Москву со всей России и изо исех стран мира. Я работаю над этой передачей.

— Тогда я поеду один.

Он смотрел на нее, лежащую рядом. Ее нагота была ослепительной и целомудренной, как у тех, кто, не ведая своей наготы, нежится на отмелях теплых морей, дремлет на первозданных цветах, качается в гамаках, сотканных из душистых стеблей. Она лежала на покрывале, на большом шелковистом цветке, и солнце из-за шторы золотило рассыпанные волосы. Окруженные светящейся кромкой, дышали ее полуоткрытые губы. Мочка уха, просвечивая, казалась сочной ягодой. Немигающие глаза чуть прищурились, и в них таинственно, влажно мерцали зеленые капли. Белые груди были окружены мягкими голубоватыми тенями, и над каждым соском горел крохотный нимб. Дышащий живот был залит ровным светом, и в ложбинке пупка притаилась смуглая тень. Золотистый лобок казался солнечным зайчиком. Длинные ноги были вытянуты лениво и сонно, погружены в прозрачную тень. К ним медленно приближалась солнечная бахрома, и в этом смещении света, в перемещении невидимого за окошком светила чудилось вращенье земли. Он смотрел на нее, как на чудо, ниспосланное ему за несуществующие заслуги и несовершенные подвиги, в знак высшего благоволения.

— Люблю, — говорил он неслышно, — любовь моя.

— Чувствую, как ты смотришь, — сказала она. — Знаешь, о чем я думаю?

— О чем, моя прелесть?

— Ты поедешь в некое царство, в тридесятое государство добывать свою «Райскую Правду». На Урал, к Хозяйке Медной горы. Она подарит тебе малахитовый ларец, в нем перевязанный лентой свиток, а на этом свистке, среди волшебных птиц и дивных цветов, рукописными буквами записана «Райская Правда». Когда вернешься, обещай мне исполнить мое желание.

— Какое желание?

— Мы поедем с тобой в Петербург. Вдвоем, никому не сказав. Это город русских царей, подлинная столица Империи. Я так люблю этот город, так много с ним связано. Покажу тебе любимые дворцы, любимые решетки, сады. Покажу тебе место у Эрмитажа, на набережной, где на сиреневой волнистой Неве трепещет золотая игла, будто плывет золотистый рыбий косяк. Погуляем вдоль Мойки и поклонимся янтарному особняку Пушкина и оранжевым конногвардейским казармам. Пройдем по Марсову полю и полюбуемся Михайловским замком среди густых дубов и кленов. Покажу тебе ампирную церковь, у которой ограда построена из трофейных турецких пушек, скованных цепями. Побываем в Русском музее, у моего любимого Врубеля, Серова, Петрова-Водкина. И, конечно же, восхитимся помпезным, ало-золотым, имперским «Государственным советом». Мне кажется, ты многое узнаешь и вспомнишь своей родовой памятью. Город, который построили твои предки. Где совершалось столько великих деяний и темных преступлений, где обитает русская слава и русский позор. Тебе покажется, что мы уже бывали здесь прежде. Гуляли по набережным и проспектам.

— «В Петербурге мы сойдемся снова, будто солнце мы похоронили в нем…» — тихо загудели, заволновались в нем вещие слова.

— «И блаженное бессмысленное слово в первый раз произнесем…»— вторила она, поймав с полуслова гудящую музыку стиха.

— Хочу произнести тебе блаженное слово, — сказал он, положив ее пальцы себе на глаза.

— Какое?

— Ты услышишь меня?

— Услышу.

— Я люблю тебя. Ты станешь моей женой. Это и есть блаженное слово, которое я хотел произнести.

Она молчала. Сквозь ее пальцы ему на лицо сочилось солнце, будто лилась позолота.

— Ты хочешь сказать, что я буду царицей?

— Ты будешь царицей и матерью моих детей. У нас родятся четыре прекрасные дочери Ольга, Татьяна, Мария и Анастасия. И младший сын Алексей. И у всех у нас будет жизнь, счастливая, исполненная любви и благоденствия. Нас минует тот ужасный подвал в Ипатьевском доме и та страшная, кромешная Ганина яма. Потому что я добуду «Формулу Рая», тот свиток с волшебными буквицами. Мое царствование будет основано на завещанной «Формуле Рая», на «Райской Правде», которая не позволит пулям вылететь из ужасных ночных револьверов, убивших царских мучеников. Пули больше не будут жужжать вокруг нас.

— Вокруг нас будут жужжать бронзовые летние жуки, садиться в белые пахучие цветы. И золотые шмели, которыми будет полна клумба под окнами нашего дома в Царском Селе. Так и будет, мой милый.

Она целовала его плечо, касалась губами груди, скользяще и нежно гладила его вздрагивающий живот. И он снова качался на больших деревянных качелях, летал между двух поскрипывающих столбов. Вниз — и открывался зеленый травяной косогор, недвижное озеро, тонкий серебряный след от плывущей лодки. Вверх — и высокое небо с белым облаком и семейством парящих ястребов. Вниз — и кто-то идет по склону горы, машет ему букетиком полевых цветов. Вверх — и из синей тучи полетели бесчисленные солнечные капли, наполнили мир драгоценными проблесками. Сорвался с доски, по дуге, над горой, над озером, сквозь прозрачную радугу, превращаясь в слепящую пустоту, в бесконечную сладость и счастье. Немота, слепая тьма, неподвижность.

Уже в сумерках она устало поднялась из постели. Босиком, белея спиной, пошла в коридор, подбирая разбросанную по квартире одежду. Появилась опять, в легком плаще с пояском, стоя в дверях на высоких каблуках.

— Не поднимайся, мой милый.

Было слышно, как стукнула дверь, закрутилось колесо, поплыла вниз кабинка лифта. Она удалялась, растворяясь в огромном вечернем городе.

Он остался лежать на покрывале. Касался пальцами шелковистых лепестков цветка. Чувствовал запах ее духов. Блаженно улыбался.

Ромул не находил себе места в ночных покоях «Дома Виардо». Его мучило искушение применить к заговорщикам последнее средство. Обратиться к верным войскам. Объявить в Москве и нескольких городах России военное положение. Арестовать заговорщиков и тем самым сорвать коварные планы Рема, желавшего восстановить в России монархию. Посадить на престол слабоумного, безвольного провинциала, стать его регентом, сохранить за собой реальную власть на неограниченный срок, оттесняя его, Ромула, навсегда из политики. Военное положение предполагало арест Рема и слабоумного самозванца, изменников-министров и, конечно же, главного предателя — Виртуоза, обманщика и лжеца, игравшего в заговоре «первую скрипку». Однако столь решительному шагу должно было предшествовать обращение к народу. Его мог бы написать для Ромула красноречивый журналист Натанзон, пылкий и убедительный, если бы давно не переметнулся на сторону Рема, забыв прежнего благодетеля. Его могли бы заменить искусные мастера слова, писатели Сорокин или Пелевин, Быков или Ерофеев, если бы они отказались использовать в тексте матерные слова.