Вирус бессмертия

Вопрос был, а ответа не было. Да и рисунок Павлу не понравился. Он сам не понял, почему вдруг захотелось поправить начатое, но потянулся за новым листом. Прилежно разгладив лист, Стаднюк почесал лоб и заново начертил окружность, решив, что это обод шестерни. Однако вместо того, чтобы нарисовать вокруг детальки поменьше, он пометил ось и остановился.

«Если я собираюсь нарисовать главную шестерню в приводе Мироздания, то другие чертить незачем. От ее конструкции будет понятно все».

Следующая мысль возникла в голове сама собой, но испугала Павла до холода в позвоночнике.

«Она ведь очень сложно устроена, – подумал он, сжимая холодеющие пальцы в кулак. – Настолько сложно, что если у меня получится ее начертить, то я в самом деле узнаю, что движет звездами, как во сне, который привиделся мне в стратостате. Я узнаю, как устроен мир, и смогу изменить его по собственной воле в любую сторону, как Бог. Так вот что они хотят получить от меня! Истинное устройство мира! Конструкцию наиглавнейшей его шестерни!»

Павел вписал в окружность сначала один треугольник, затем другой.

И в этот момент в его памяти возникло яркое видение из сна – ажурная конструкция, висящая над фонтаном. Она сплющилась, превратившись в знакомую огненную паутинку.

«Ага! – догадался Стаднюк. – Огненная паутинка – это проекция ажурной сферы на плоскость. Был бы я скульптором, можно было бы вылепить из чего-нибудь саму сферу, а так хватит и проекции на бумаге».

После этого рисовать стало значительно легче. Но рисунок на бумаге хоть и был похож, все-таки неточно повторял увиденное во сне.

Тогда Павел начертил еще несколько треугольников, чтобы привести фигуру в соответствие с запомнившимся образом. Однако это все испортило. Стало еще более некрасиво, а вспомнить знак дальше Павел не мог.

«Видимо, должно пройти время, чтобы все уложилось в уме», – решил он.

И хотя рисунок не был точным, ему захотелось скрыть от Дроздова «главную шестерню мира».

«Нельзя им ее отдавать, – стиснув зубы, решил Стаднюк. – Иначе они и эту деталь используют лишь затем, чтобы дергать людей за ниточки».

Он задумался о том, куда спрятать чертеж. В комнате, где почти не было мебели, это оказалось непростым делом.

За дверью послышались шаги, и Павел вздрогнул, словно его застали за стыдным занятием, воспоминание о котором заставило его так разволноваться. Он вскочил и спешно сунул листок под подушку, где уже лежал патрон.

Лязгнул ключ в замке, дверь отворилась, и в комнату вошла Марья Степановна, держа перед собой поднос с завтраком и прижимая под мышкой объемистый сверток. Павел вспомнил свой недавний стыд и хотел смутиться, но неожиданно для себя подумал, что попусту он думает о такой ерунде, как рукоблудие. В конце концов в таких обстоятельствах необязательно быть таким щепетильным.

Марья Степановна поставила поднос с едой на стол и распаковала сверток на кровати.

– Это вам одежда, – объяснила она. – Нехорошо целыми днями ходить в пижаме. Товарищ Дроздов приказал переодеться. Пижаму я в обед заберу, отдам прачке. А вечером принесу вам новую. Здесь брюки, рубашка и свитер. Одевайтесь, кушайте.

– Спасибо, Марья Степановна, – сказал Павел. Она вдруг показалась ему необыкновенной. Умной. Терпеливой. Заботливой.

«Надо же, какая она красивая, – подумал Стаднюк. – И не подумаешь, что работает в НКВД. Хотя строгая, конечно. Это выдает».

Марья Степановна вышла и заперла дверь. Павел начал переодеваться.

«Интересно, – думал он, застегивая штаны, – откуда они за мной следят? Если в стене дырка, то небольшая, иначе было бы заметно. В маленькую же всю комнату не видно».

Он скосил взгляд на трюмо и в общих чертах понял суть системы, разработанной Дроздовым.

«Все дело в зеркалах. В отверстие видно только трюмо, зато в нем отражается вся комната. Хитро».

Перед глазами снова отчетливо проявилась огненная паутина из сна. Павел помотал головой, но видение не пропало.

«А может, все же отдать им рисунок? Они его возьмут и отстанут».

Он застегнул рубашку и вновь уселся за стол, собираясь вычертить шестерню начисто. Но вдруг понял, что, даже получив чертеж, Дроздов не оставит его в покое. В любом случае, как бы дело ни повернулось, жить Павлу оставалось от силы несколько дней. Если он выдаст рисунок сразу, они заберут работу и пристрелят его в целях сохранения секретности. А если тянуть время, то пристрелят сразу, как надоест ждать.

«И никакого ведь нету выхода, – обреченно думал Стаднюк. – Разве что… Разве что сбежать».

Раньше подобная мысль не могла бы возникнуть в его голове, но теперь она показалась единственно верной. Стаднюк вспомнил, как, проснувшись, он решил, что никто и никогда больше не посмеет его унизить. Потом это забылось, затерлось, но сейчас вновь проявилось с потрясающей отчетливостью. Павел осторожно обвел взглядом комнату в попытке найти что-нибудь пригодное в качестве оружия. Но на глаза не попалось ничего такого, что дало бы в бою ощутимое преимущество. На равных же схватиться с Дроздовым не представлялось возможным.

«Если у Дроздова есть патроны к револьверу, – подумал Паша, – то и револьвер обязательно есть. Одно неверное движение, и он пристрелит меня, как собаку».

Исходя из этих соображений, в качестве оружия не годилась ни ножка от стула, ни сам стул. Павел всерьез задумался о том, что может противопоставить на первом этапе Дроздову, на втором красноармейцу с собакой, а на последнем – раскрученной машине Комиссариата внутренних дел. При такой постановке вопроса товарищ Дроздов выглядел далеко не самым опасным противником. С другой стороны, до последнего этапа надо было еще дожить. А если ничего не предпринимать вообще, то это будет лишь пассивным способом самоубийства.

«Вот влип-то», – обреченно подумал Павел, отгоняя видение огненной паутины.

Впервые в жизни он всерьез подумал о собственной смерти так реально. И хотя она один раз уже слегка касалась его винтовочной пулей, но то было касание мимолетное, а теперь старуха с косой терпеливо ждала своего часа, выматывая нервы. Шанс расстаться с жизнью в ближайшие дни был настолько велик, что руки у Стаднюка похолодели от страха.

«Только не как овца под ножом мясника! – у него постепенно, но неуклонно начиналась истерика. – Пусть лучше меня убьют хоть в бессмысленном, но в бою!»