Vis Vitalis

7 Марку в конце концов понравилось сидеть дома, думать о чем-то сугубо личном, сопоставлять события, факты... К своему удивлению, он не распадался, не погибал, не стал идиотом, как предсказывал себе - он жил. Проедал запасы Аркадия, ходил собирать грибы, и не думал о том, как будет кормиться дальше. Заходил далеко в лес, где не было ни железа, ни любимого его иприта, ни даже соляной кислоты с красивыми дымами, а только пусто, глухо, и он - фигурка в морщине земли, мучительно чувствующий свою жизнь муравей. Никчемность, которая грозила ему пальцем столько лет, стала даже умилять - "пусть... Разложусь до молекул, исчезну - пусть..." Но при этом с радостью сознавал, что все-таки живой.

Глава третья

1 Времена менялись - то, что казалось мечтой или просто выдумкой, начало осуществляться. Перед народом на экране появился человек, который при помощи силы воли медленно поднимался ввысь: ноги его отрывались от земли, и он зависал, как ракета, еще не решившая, плюхнуться ли ей на задницу или исчезнуть в небесах. Неслыханное совпадение оказалось обыденным явлением! И вообще... вот-вот с ветерком прокатимся в лучшее царство-государство, ученые не дремлют, только вот отскребут от ржавчины старое корыто, и в путь на долгие года... А Марк? Чего же он теперь скукожился, отворачивается, да в кусты? Разве всю жизнь не стремился преодолеть косную силу тяжести, то есть, обыденность среды, серость реальности? Не мечтал стать легким, то есть, свободным, подняться в высшие сферы, где уже собрались лучшие мужи всех времен и народов, ждут его не дождутся?... Так нет, его, видите ли, раздражает и возмущает опошление великих истин!.. О многом они с Аркадием беседовали, с великой смелостью и проницательностью, но этого не ожидали: чтобы ржавое прогнившее чудище, огромный домина с окнами, чуланами, виварием, лавчонками, и даже лабораториями - ввысь?.. Не дай Бог придумать такое, не то, чтобы написать... скажут, сатира на современное общество!.. Оно забавное, это современное. Раньше говорили, нельзя ходить нагишом, наложить кучу в лифте, заниматься любовью принародно... Считалось, культура состоит из запретов, ограждающих от зверя. А теперь говорят, если очень хочется, то можно. Тем более, в искусстве - если в жизни можно, то почему, спрашивается, в кино нельзя?.. Впрочем, о чем это я... Моему герою такие глупости безразличны, он сыт по горло разговорами на самые общие темы, сидит себе у окна, а за стеклом развертывается действо поважней - осень. В овраг давно ничего не вывозили, земля успокоилась, тонкая, но густая поросль работа Аркадия!
– скрепила земляные глыбы. В квартире старика поселились чужие люди. Марк, поднимаясь к себе, всякий раз останавливался - уже не гудят от напора воды трубы, не скрипит в бешенстве счетчик, накручивая километры, не пахнет из-под двери жареной ливерной колбаской вперемешку с ипритом или каким-нибудь благоуханным эфиром, коварным врагом дыхания... Тихо за дверью, только иногда всплакнет ребенок, требующий ухода, и снова никакой жизни. 2 В здании остались одни отъявленные мистики, они готовили корабль к отлету. Здравомыслящая же часть населения, которая, к удивлению Марка, оказалась довольно многочисленной, постепенно исчезала. Трезвые умы шепотом сплетничали, что все эти выдумки - суета для отвода глаз и привлечения средств: на деле здание давно продано иностранной фирме под вертеп районного масштаба. Но сплетники недооценивали Шульца.

– Мы все его недооценили... сказал бы Аркадий с постоянной своей ухмылкой. 3 Иногда мы просим, молим судьбу - пихни нас, пожалуйста, пусть не очень грубо, но - давай!.. Вот и прогремел гром, перед Марком открылась неизвестность, из-за угла грозит случай, нож к горлу приставил выбор...
– Подождите, - он говорил им, - дайте разобраться. Обязательно напишу! Но как, как писать, если ничего не понятно!
– Правду пиши!
– он говорил себе сначала. Но скоро уже не знал, какая правда ему нужна о том, что происходит в мире помимо него, или о том, что происходит с ним, помимо мира?.. Он все чаще уставал от рассуждений, которые, топчась на месте, истребляли друг друга; тогда выходил из дома, садился в автобус, ехал все равно куда, смотрел в окно, видел осень, слякоть, листья, разные жилища, свет в окнах... Автобус покачивало, с неба сочилась тоска, и он думал, глядя на равнину, что жизнь почему-то стала беспросветна и ничтожна.
– Разве не должна быть удивительной, особенной? Разве я не все делал для этого?.. Как-то он вспомнил - мать говорила, с горькой иронией: - Лиза, это ты? И это все, на что ты способна?.. Тебе достался Дар, и что ты сделала с ним?.. Смотри, - она говорила сыну, - с самого начала смотри, чтобы с тобой такого не случилось!.. Он возвращался домой усталый, ел холодным, что у него было, запивал водой из-под крана - видел бы Аркадий!
– потом кидался на кровать и тут же засыпал, и сны его были насыщены беспокойством и страхом. 4 Однажды он увидел Мартина и Аркадия, выпивающих за круглым столом, который стоял в первой, проходной комнате в квартире его детства кривоватый, но прочный, с завитушками у основания единственной массивной ноги. Марк, маленький мальчик, сидел на теплом паркете за свисающей почти до пола скатертью... и одновременно, взрослый человек, откуда-то со стороны наблюдал за этими двумя, своими учителями.
– Ехать... не ехать...
– вяло говорил старенький Мартин, с седыми клочьями, окаймлявшими потную плешь. Марк знал, что он молодой и собирается в Германию, куда его пригласил сам Фишер.
– Что ты... как можно отказаться...
– также вяло возразил Аркадий, тоже старый, с отвисшей нижней губой, морщинистой и сизой, какой у него никогда не было. К тому же он курил, не затягиваясь, окутан клубящимися облаками дыма; так когда-то пробовал курить Марк. Не научился: он слишком живо представлял себе едкий дым в гортани, беспросветный мрак в бронхах, розовых трубочках, становящихся сизыми от гари... А может сыграло свою роль видение коптильной печи, на даче, где они жили еще с отцом - коптят курицу с молитвенно сложенными лапками, дым мелкими барашками исчезает в продолговатом разрезе, во влажной темноте...
– У меня предчувствие, что не вернусь, - ноющим голосом жаловался Мартин, - погрязну среди немцев, конурки эти вылизанные, общество потребления... их мать... И язык учить не хочу, грубый в сущности язык!
– Плюнь на язык, - поморщился Аркадий, прихлебывая спирт-"рояль" с ржавым осадком. "Перцовку дуют", догадался Марк.
– У нас собственная гордость. Ведь в сущности на чем они стоят - мечтают сегодня жрать лучше, чем вчера, а завтра лучше, чем сегодня. Оттого и катятся в пропасть.
– Недоучка я!
– грустно признался Мартин, - боюсь, распознают, выкинут.
– Что ты теряешь, поучись у немчуры и беги назад. Отворилась дверь и вошла мать Марка, такая, какой он помнил ее в свои первые разумные годы - молодая, худощавая, с блестящими карими глазами. Ни Мартина, ни Аркадия она знать не могла. Надо, чтобы узнала, решил он, и сделал какое-то внутреннее усилие: мать тут же узнала обоих, покачала головой и вместо приветствия пропела низким голосом своей любимой артистки Фаины: - Ну и надыми-и-ли... А где мальчик? Марк тут же приказал себе исчезнуть из-под стола, теперь он висел в углу, как паук в паутине, слушая разговоры двух корифеев. 5 В следующий раз он увидел себя в школе, в новом здании, куда их только что перевели - много новых мальчиков, только двое знакомых, и те далеко, в огромном послевоенном классе на полсотни детей. Тут же у стен стояли родители с охапками детской одежды, сами в расстегнутых зимних пальто, шубах... Мелькали лица, испуганные, оживленные... некоторые уже привыкли и бегали по проходам, кривляясь и ставя друг другу подножки. А он с ужасом хотел домой, чтобы ничего этого не было. В такие минуты у него наступало оглушение: он не слышал звуки и чувствовал под ложечкой пустоту. Волнами от первых рядов начали стихать, садиться, и Марк увидел высокую женщину с длинным лицом цвета сырого теста, высокими выпуклыми дугами бровей, в маленькой ажурной шляпке, выдававшей старую деву. Анна Юрьевна, первая его учительница, фигура монументальная и вызывающая жалость, через несколько лет сошедшая с ума и навсегда исчезнувшая с его горизонта.
– У вас есть глаз, ничего не пропустите... если смотрите, конечно...
– как-то сказал ему Мартин, - рисовать пробовали?..
– Что вы, я не способен, - с полным убеждением ответил Марк, вспомнив детский кошмар: урок рисования, помидор на столе, ставший камнем преткновения.
– Какая дура заставила малышей изображать натуру!
– с досадой сказал Мартин, узнав про помидор, ставший камнем, - это же верное убийство!

Марк пожал плечами, он не считал милейшую Юрьевну дурой, и не понял, при чем тут убийство. Не способен, так не способен. И забыл про этот разговор надолго, может, под впечатлением другого: Мартин в тот вечер впервые рассказал о своем открытии. Потом история звучала еще раз десять, и каждый раз немного по-другому. Тогда он удивлялся этому, а теперь понял - Мартин сам не знал, что было важно в тот момент, вспоминал то одно, то другое обстоятельство, сопутствующее событию, в то время как оно само оставалось за семью печатями.
– А я так смогу - увидеть нечто, чего до меня не было?
– он спрашивал себя, возвращаясь ночью с кафедры, поминутно засыпая на ходу, задевая кусты и ограды, вздрагивая от прикосновений влажных от ночной росы листьев... а, может, от дождя?.. Он не знал, прошел ли днем дождь - с утра не был на улице, в окна не смотрел. У него было свое окошко, и он глазел в него, не отрываясь; как некоторые часами наблюдают суету муравьев, так он наблюдал за играми атомов и молекул. Он соглашался с философом, что звездное небо над ним тоже чудо... но далекое, а Мартин был рядом, и его чудеса происходили в каждой капельке влаги. 6 - Так уж устроено, кто-то хоть раз в жизни да увидит, а другой никогда - ни зги! Причем, среди этих, несчастных, обделенных, много умных; они очень тонко судят - по аналогии, так что кого угодно, даже самого себя, введут в заблуждение. Таланты! Умы! А встань перед ними НОВОЕ, и тупик!
– говорил, разгуливая по комнате, Мартин, - это же просто беда-а, если не с чем сравнить...
– Мартин смеялся над всеми, но в сущности был недоволен собой. Гений семенил коротенькими ножками - в уродливом пиджаке с огромными ватными плечами, в широченных брюках, не достигавших щиколоток, в толстых шерстяных носках сомнительной свежести... Его ступни, огромные, широкие, поражали Марка. В этом человечке все было крупным - руки, ноги, голова, объемистая, как бочка, грудь... Всегда рядом с ним первый ученик, рыжий крестьянский сын, лет сорока, с неправильно сросшейся кистью, косящими в разные стороны глазами, косноязычен, прилежен, предан... Он относился к Марку с трогательной заботой, как к младшему брату, а тот воспринимал как должное, как отсвет Мартиновой заботы. Теперь Марк вспоминал то, что годами не замечал, погружен только в Дело.
– Оказывается, я был не один, меня окружали люди. Меня даже любили, помогали ... За что?..
– Он чувствовал свою вину перед многими. Что я могу теперь сделать для них?.. Разве что вспомнить - написать?

– Вот мои пипетки...
– его звали Петр, да, Петр...
– берите, сколько нужно, только мойте, ради Бога, мойте, от этого все зависит!.. Промыв концентрированной кислотой, потом водой - десяток раз из-под крана, столько же дистиллированной, подержав эти трубочки над паром, он спокойно вздыхал, с радостью замечая, как тверды стали подушечки пальцев, обожженные кислотами. И весь он становится другим - преданным делу, нечувствительным к боли, молчаливым, суровым... устает до одури, приходит домой выжатый, как лимон... Он с детства преодолевал то слабость, то боль, и привык относиться к жизни, как к враждебной силе, сталкивающей на него с высоты одну бессмысленную случайность за другой. Может, оттого он с таким восторгом принял науку?
– она обещала ему неуязвимость и могущество. Пусть он, как жрец в ее храме, умрет, исчезнет, храм-то будет стоять вечно!.. Храм не разрушен, как был, так и стоит. Он сам оказался в стороне: непонятная сила вынесла его на свежий воздух и оставила стоять на пустом месте.

Глава четвертая

1 В один из весенних дней, когда нестерпимо слепило солнце, припекало спину, в то время как ветер нес предательский холодок, Марк отправился к избушке. Он шел мимо покосившихся заборов, снег чавкал, проседал и расползался под ногами. Но на этот раз на нем были сапоги, и он с удовольствием погружался по щиколотку в черную дымящуюся воду. Показалась избушка. Дверь распахнута, замок сорван. Марк вошел. Все было разграблено, перевернуто, сломано - и кресло, и стол, и лежанка. Но стены стояли, и стекла уцелели тоже. Марк устроил себе место, сел, прислушался. Шуршал, гулко трескался снег, обваливался с невысокой крыши, струйка прозрачной воды пробиралась по доскам пола.

– Ужасно, ужасно...
– он не заметил сначала, что повторяет это слово, и удивился, когда услышал себя. Разбой в трухлявой развалине больно задел его. До этого он был здесь единственный раз, зато с Аркадием; это был их последний разговор. Он давно знал, что живет среди морлоков и элоев, и сам - элой, играющий с солнечными зайчиками, слабый, неукорененный в жизни.
– Что же ты, идиот, ждешь, тебе осталось только одно - писать, писать!
– он остро ощутил, как бессмысленно уходит время. Будь он прежним, тут же отдал бы себе приказ, и ринулся в атаку; теперь же он медлил, уже понимая, как гибко и осторожно следует обращаться с собой. Чем тоньше, напряженней равновесие в нем, тем чувствительней он ко всему, что происходит, - и тем скорей наступит ясность, возникнет место для новых строк. Если же недотянет, недотерпит до предела напряжения, текст распадется на куски, может, сами по себе и неплохие, но бесполезные для Целого. Если же переступит через край, то сорвется, расплачется, понесет невнятицу, катясь куда-то вниз, цепляясь то за одно, то за другое... Поток слов захлестнет его, и потом, разгребая это болото, он будет ужасаться "как такое можно было написать, что за сумасшествие на меня напало!"

– Это дело похоже на непрерывное открытие! То, что в науке возникало изредка, захлестывалось рутиной, здесь обязано играть в каждой строчке. Состояние, которое не поймаешь, не приручишь, можно только быть напряженным и постоянно готовым к нему. Теперь все зависит от тебя. Наконец, наедине с собой, своей жизнью - ОДИН! 2 Он ходил по комнате и переставлял местами слова.
– Вот так произнести легче, они словно поются... А если так?..
– слышны ударения, возникают ритмы... И это пение гласных, и стучащие ритмы, они-то и передают мое волнение, учащенное дыхание или глубокий покой, и все, что между ними. Они-то главные, а вовсе не содержание речи! Он и здесь не изменил себе - качался между крайностями, то озабочен своей неточностью, то вовсе готов был забросить смысл, заняться звуками. Иногда по утрам, еще в кровати, он чувствовал легкое давление в горле и груди, будто набрал воздуха и не выдохнул... и тяжесть в висках, и вязкую тягучую слюну во рту, и, хотя никаких мыслей и слов еще не было, уже знал - будут! Одно зацепится за другое, только успевай! Напряжение, молчание... еще немного - и начнет выстраиваться ряд образов, картин, отступлений, монологов, связанных между собой непредвиденным образом. Путь по кочкам через болото... или по камням на высоте, когда избегая опасности сверзиться в пустоту, прыгаешь все быстрей, все отчаянней с камня на камень, теряя одно равновесие, в последний момент обретаешь новое, хрупкое, неустойчивое... снова теряешь, а тем временем вперед, вперед... и, наконец, оказавшись в безопасном месте, вытираешь пот со лба, и, оглядываясь, ужасаешься - куда занесло! Иногда он раскрывал написанное и читал - с противоречивыми чувствами. Обилие строк и знаков его радовало. Своеобразный восторг производителя - ведь он чувствовал себя именно производителем картин, звуков, черных значков... Когда он создавал это, его толкало вперед мучительное нетерпение, избыточное давление в груди и горле... ему нужно было расшириться, чтобы успокоиться, найти равновесие в себе, замереть... И он изливался на окружающий мир, стараясь захватить своими звуками, знаками, картинами все больше нового пространства, инстинкт столь же древний, как сама жизнь. Читая, он чувствовал свое тогдашнее напряжение, усилие - и радовался, что сумел передать их словам. Но видя зияющие провалы и пустоты, а именно так он воспринимал слова, написанные по инерции, или по слабости - чтобы поскорей перескочить туда, где легче, проще и понятней... видя эти свидетельства своей неполноценности, он внутренне сжимался... А потом - иногда - замирал в восхищении перед собой, видя, как в отчаянном положении, перед последним словом... казалось - тупик, провал!.. он выкручивается и легким скачком перепрыгивает к новой теме, связав ее с прежней каким-то повторяющимся звуком, или обыграв заметное слово, или повернув картинку под другим углом зрения... и снова тянет и тянет свою ниточку. В счастливые минуты ему казалось, он может говорить о чем угодно, и даже почти ни о чем, полностью повторить весь свой текст, еле заметно переиграв - изменив кое-где порядок слов, выражение лица, интонацию... легким штрихом обнажить иллюзорность событий... Весь текст у него перед глазами, он свободно играет им, поворачивает, как хочет... ему не важен смысл, он ведет другую игру - со звуком, ритмом... Ему кажется, что он, как воздушный змей, парит и тянет за собой тонкую неприметную ниточку, вытягивает ее из себя, выматывает... Может, это и есть полеты - наяву? Но часто уверенность и энергия напора оставляли его, он сидел, вцепившись пальцами в ручки кресла, не притрагиваясь к листу, который нагло слепил его, а авторучка казалась миниатюрным взрывным устройством с щелкающим внутри часовым механизмом. Время, время... оно шло, но ничто не возникало в нем. 3 Постепенно события его жизни, переданные словами, смешались ранние, поздние... истинные, воображаемые... Он понял, что может свободно передвигаться среди них, менять - выбирать любые мыслимые пути. Его все больше привлекали отсеченные от жизни возможности. Вспоминая Аркадия, он назвал их непрожитыми жизнями. Люди, с которыми он встречался, или мельком видел из окна автобуса, казались ему собственными двойниками. Стоило только что-то сделать не так, а вот эдак, переместиться не туда, а сюда... Это напоминало игру, в которой выложенные из спичек рисунки или слова превращались в другие путем серии перестановок. Ему казалось, он мог бы стать любым человеком, с любой судьбой, стоило только на каких-то своих перекрестках вместо "да" сказать "нет", и наоборот... и он шел бы уже по этой вот дорожке, или лежал под тем камнем. И одновременно понимал, что все сплошная выдумка. - Ужасно, - иногда он говорил себе, - теперь я уж точно живу только собой, мне ничто больше не интересно. И людей леплю - из себя, по каким-то мной же выдуманным правилам.

– Неправда, - он защищался в другие минуты, - я всегда переживал за чужие жизни: за мать, за книжных героев, за любого зверя или насекомое. Переживание так захватывало меня, что я цепенел, жил чужой жизнью... В конце концов, собственные слова, и размышления вокруг них так все запутали, что в нем зазвучали одновременно голоса нескольких людей: они спорили, а потом, не примирившись, превращались друг в друга. Мартин оказался Аркадием, успевшим уехать до ареста, Шульц и Штейн слились в одного человека, присоединили к себе Ипполита - и получился заметно подросший Глеб... а сам Марк казался себе то Аркадием в молодости, то Мартином до поездки в Германию, то Шульцем навыворот. Джинсовая лаборанточка, о которой он мечтал, слилась с официанткой, выучилась заочно, стала Фаиной, вышла замуж за Гарика, потом развелась и погибла при пожаре.
– Так вот, что в основе моей новой страсти - тоска по тому, что не случилось!..
– Он смеялся над собой диковатым смехом.
– Сначала придумывал себе жизнь, избегая выбора, потом жил, то есть, выбирал, суживал поле своих возможностей в пользу вещей ощутимых, весомых, несомненных, а теперь... Вспомнил свои детские выдумки, и снова поглощен игрой, она называется - проза.

Глава пятая

1 Шли последние приготовления к отлету, когда новый спор взбаламутил всю округу, сбежались даже те, кто оставался. Приезжий умник утверждал, что на месте старта обязательно возникнет что-то вроде черной дыры, почва втянется в воронку и выпятится по другую сторону земли, где-то в Австралии.
– Стыдись..
– он сказал себе, прочитав эти строки, - во-первых, чудовищная наивность, во-вторых, где-то уже было... Что у тебя за страсть нагромождать нелепости, отчего бы не писать спокойно, серьезно, без идиотских ухмылок?
– Видишь ли...
– подумав, он отвечал себе, - чему-то меня все же научила история с наукой: не могу смотреть на себя без некоторой иронии. А главное, пора отделаться от Института, как от лишних декораций. Как бы то ни было, а Шульц быстро усмирил приезжего, доказав на пальцах, что от сильного жара стенки ямы оплавятся и никакого втягивания не произойдет. Может возникнуть перемещение воздушных масс, кратковременное и неопасное; ветры только на пользу местной экологии, давно пора продуть всю эту гниль, природа быстрей излечится от следов цивилизации.
– Истинно, говорю вам! Одичавшие, запертые целыми днями в стальном кожухе, его сторонники все больше напоминали членов секты, совершающих массовое самоубийство, что совсем не новость для нашего времени - происходят события куда более страшные и странные, чем подъем в воздух старой никому не нужной железяки с кучкой безумцев, уверовавших в какой-то истинный свет. Марк, не веривший ни на иоту в это фантастическое мероприятие, на диспуте не был, и никто не заметил его отсутствия, хотя совсем недавно он был заметной фигурой в нескольких коридорах. Теперь о людях забывали моментально: стоило только исчезнуть на день или два, тут же говорили - "Этот? да, да, помню, был такой...", а через неделю - "О ком вы?.. что-то не припомню...", а через месяц - "Бог с вами, не было такого..." Божиться стало модой и шиком, также как прыскать водой на любое новое здание или корабль, полагая, что это избавит от трещин и дыр. Марк варил себе манную кашку, так, что ложка в ней стояла не шевелясь, доедал запасы Аркадия и сосредоточенно думал. Нет, мыслями уже нельзя было назвать то, что происходило в нем - он переживал состояния, которые сами приходили к нему и уходили. Иногда ему удавалось, возбуждая определенные воспоминания, вызвать состояние, которое было особенно интересно ему; получались как бы сны с продолжениями. Удивительно, но эти неторопливые бессмысленные занятия вдруг приводили его к довольно ясным выводам относительно собственной жизни. Он жевал кашу, смотрел на серое небо, на ворон, которых относило ветром к югу; они сопротивлялись, беспорядочно хлопая крыльями, над домами, над землей... затаившейся!..
– Вот именно - затаившейся! Он записал, посмотрел - и вычеркнул; вид слова в одном ряду с другими, которые попроще, погрубей, смутил его. Он вычеркивал и вставлял по самому себе неясным признакам. 2 Однажды утром он, нечесаный и небритый, сидя на кровати, окончательно понял, что писать о себе, правду или неправду безразлично, ему стало скучно, тошно, муторно, и стыдно! Ведь он все время ходит вокруг да около, устраивается меж двух стульев, что-то скрывает, другое преувеличивает или приукрашивает, напускает ужасов и драматических красот...
– Назвать этого типа другим именем, и все дела! Признался, наконец, самому себе, что врет. Не корысти ради врет, и не от страха, и не чтоб казаться лучше - и это надоело ему... а просто так! Чтобы красивше было, чтобы слова ложились лучше, вот и все! Он не в первый раз пришел к истине, которая давно известна. В науке постоянно натыкался на известное и каждый раз приходил в ярость и отчаяние, а теперь?..
– Похоже, я врезаюсь в свою собственную атмосферу, - он сказал себе чуть иронично, чтобы скрыть волнение. 3 Снова изменилось время года, в этот раз на какое-то неопределенное, от настроения, что ли?.. Утром осень, днем весна, а в иные вечера такая теплынь... А вчера проснулся - на окне вода в стакане, неподвижна, вязка... Встряхнул - и поплыли мелкие блестящие кристаллики. И вспомнился, конечно, Аркадий.
– Земля когда-нибудь очнется, - говаривал старик, - стряхнет нас и забудет. Старые леса выпадут, как умершие волосы, - вылезут из земли новые, разрушатся видавшие виды горы, как гнилые зубы - образуются другие... Что было миллион лет до новой эры? То-то... Снова миллиончик - и станет тихо-тихо, разложатся останки, окаменеют отпечатки наших сальных пальцев, все пойдет своим чередом. Наступил день отлета. Все, кто собрался, явились в Институт с вечера, как в военкомат на призыв, взяв с собой мешки с продуктами. Кое-кто пытался протащить посуду и даже мебель, но бдительные стражи отнимали все лишнее и выкидывали за ограду. Зато многие забыли своих собак и кошек, и те с жалобными воплями мчались к Институту, цеплялись за ограду и провожали глазами хозяев, исчезавших в ненасытной утробе железной дуры.
– Дура и есть дура...
– решил сосед Марка, здравомыслящий алкаш, который никуда не собирался, но приплелся поживиться отходами. Устроили себе бесплатный крематорий, мудаки! Марк, конечно, с места не сдвинулся, и думать забыл, уверенный, что ничего из этой пошлой выдумки не вылупится, а произойдет нечто вроде учебной тревоги, которых за его жизнь было сотни две - вой сирены, подвал, узкие скамейки, духота, анекдоты... снова сирена - отбой, и все дела. Не до этого ему было - муторно, тяжко, с трудом дышалось... Слишком много навалилось сразу, удача или наоборот, он еще не понимал. Перед ним, как никогда яркие, проплывали вещи, слова, лица, игрушки... старый буфет, в котором можно было спрятаться, лежать в темноте и думать, что никто не знает, где ты... Всю жизнь бы сидеть в этом буфере, вот было бы славно! Не получилось. Он, как всегда, преувеличивает, берет и рассматривает, словно в микроскоп, какие-то одни свои ощущения, чувства, состояния... а потом, когда лопнет этот пузырь, качнется к другой крайности... Занят собой, он совершенно забыл о событии, которое было обещано в то самое утро. 4 Неожиданно за окном родился гул, огромный утробный звук, будто земля выворачивалась наизнанку.
– Что это?.. Какое сегодня число?.. Неужели... Не может быть! пронеслись перед ним слова. И тут его всерьез ударило по голове, так, что он оглох, ослеп и беспомощно барахтался под письменным столом, как таракан, перевернутый на спину. Гул все усиливался, достиг невероятной, дикой силы... теперь он не слышал его, но ощущал всем телом, которое вибрировало, также как все предметы в комнате, дом, земля под ним, и даже облака в небе - сгустились и дрожали... Вдруг что-то исполинское переломилось, хрустнуло, хрястнуло, будто поддался и сломлен напором стихийной силы огромный коренной зуб. Наступила тишина.
– Кончилось...
– с облегчением подумал Марк, - хоть как-то вся эта история кончилась, пусть совершенно неправдоподобным образом. Пойду, посмотрю. Он спустился, вышел, и увидел Институт. Величественное здание беспомощно валялось на боку, выдернуто из земли... как тот камень, который он в детстве решил вытащить. И только сейчас, кажется, одолел - сам, без отцовской помощи, не прибегнув даже к всесильной овсяной каше. Обнажилась до самых глубоких подвалов вся Глебова махина, вылезли на дневной свет подземные, окованные массивным металлом этажи, из окон директорского кабинета валил коричневый дым, он сгущался, стал непроницаемо черным, ветер мотал клочья и разносил по полю... Из окон и дверей выкарабкивались оглушенные люди. Собаки и кошки отряхивались от земли и бросались своим хозяевам навстречу. Начали считать потери. И оказалось, что все на месте, исчез только Шульц! Как ни искали его, найти не смогли. Может, мистик, превратившись в тот самый туман или дым, вылетел из окна и отправился на поиски своей мечты?.. Некоторые доказывали, что его не было вовсе, другие говорили, что все-таки был, но давно переродился в иное существо... особенно странным им казалось превращение ученого в директора... Наверное, он был фантомом... или духом?.. Нет, пришельцем, конечно, пришельцем! Вспомнили его загадочное поведение, чудесные появления и исчезновения, а главное - уверенность в своем одиноком проценте, позволившем обосновать то, что никакой трезвой наукой не обосновать. Он прекрасно все знал и видел вещи насквозь без всякой науки, но должен был до поры до времени маскировать свое происхождение, чтобы подточить здание изнутри, такова была его миссия. Отсюда его слова, что "тяжко", хочу, мол, улететь, и прочие жалобы, услышанные Марком... Значит был среди нас истинный пришелец, дурил всем головы, и чуть не довел особо впечатлительных до самоубийства. Слава Богу, старый корпус выдержал все. Но основная масса счастливо отделавшихся этой догадки не оценила, а только ошарашенно топорщила глаза, и молчала, переживая неудачу.
– Теперь уж точно придется надеяться только на себя, - сказал бы весельчак Аркадий. Но Аркадия не было, он пропал бесследно, также как дух Мартина и других героев, которые вели с Марком нескончаемые разговоры. Говорили, говорили, и никакого тебе действия! И потому, наверное, исчезли основательно - не достучаться, не вернуть ни колдовством, ни блюдечками этими, ни самыми новомодными полями. Но кое-что в Марке изменили... А, может, он сам изменился, или просто вырос?.. Значит, все-таки есть на свете вещи, которые на самом деле, и всерьез? Марк досмотрел последнюю сцену и повернул домой. Вошел к себе, сел за стол и задумался. Потом поднял с пола ручку, положил перед собой чистый лист... и начал вить на нем ниточку, закручивать ее в буквы, буквы в слова, и ниточка вилась, вилась, и не кончалась.

7.6.1995 г. Пущино на Оке