Витч
Шрифт:
«Интересно, баба или мужик», — подумал Максим.
— А ты прямо так — через вот эту дырку! Ща…
Он стал судорожно озираться. Рядом стояла какая-то малолетняя «соска» с коктейлем в руке.
— Извините, — сказал Максим и вынул у нее трубочку прямо из бокала. Та хотела возмутиться, но потом выругалась матом и отошла.
Максим стал пихать трубочку в прорезь для рта. Человек-телефон стал отплевываться, яростно жестикулируя.
— Да нельзя мне!
— Ну давай, телефон! — кричал Максим, тыча трубкой в прорезь. — За мое здоровье! Не обижай. Скучно ж так стоять-то. Ты ж все равно в костюме! И не надо ничего снимать!
Наконец
— Только один глоток! — завизжал он и потряс указательным пальцем перед носом Максима — мол, только один.
Он взял зубами просунутую в прорезь трубочку, а Максим сунул другой ее конец в стакан с текилой.
— Ну давай, телефон! — крикнул он. — За то, чтоб все кнопки работали!
И опрокинул в себя свою порцию.
«Телефон» жадно всосал текилу. В конце даже хрюкнул.
— Вот! — хлопнул его по костюму Максим. — Молодец! Стой здесь! Сейчас бутылку принесу!
«Телефон» замахал руками, но Максим уже убежал за бутылкой.
Где-то наверху гулким эхом громыхала музыка. Максим и человек в костюме телефона сидели на какой-то лавочке в предбаннике мужского сортира в подвале клуба. Вокруг были кафельные стены и зеркала. В руке у Максима была почти пустая бутылка текилы. Человек-телефон сидел, прислонившись спиной к стене, и что-то бубнил — ему хватило восьми полновесных порций. В прорезях для глаз давно не было никаких глаз — только лоб и темные слипшиеся волосы. Максим чувствовал, что и сам в последней стадии — мир вокруг ходил ходуном, все плясало и прыгало. Язык почти не слушался, как будто распух, укушенный сотней пчел. Голова была ватной. Мимо них периодически проходили девушки — женский туалет, как всегда, был забит, и они все шли в мужской.
Глядя на них, Максим думал, что вот уже и различий полов никаких не осталось. Все стерлось. Он приобнял человека в костюме и запел:
— Позвони мне, позвони-и-и-и!
«Телефон» неожиданно ожил и подхватил пьяным блеющим голосом:
— Позвони мне ради бога-а-а-а!
Они стали петь, раскачиваясь в такт песни:
— Через время протяни-и-и-и! Голос тихий и глубо-кий-далекий… (тут они разошлись в версиях). Дотянись издалека-а-а-а-а!
Голос человека в костюме звучал глухо, как из-под воды.
Продолжая петь, Максим опустил глаза на пол и посмотрел на ноги человека в костюме. Там были кеды.
«И здесь унисекс», — с тоской подумал он, перестав петь.
— Слушай, телефон! — пихнул он соседа локтем в бок. — А ты вообще кто, баба или мужик?
— Мужик, — глухо ответил «телефон».
— Жаль…
— Почему жаль? — икнув, спросил тот. — Мне нравится.
— Я просто с телефоном еще не трахался, — засмеялся Максим и стал игриво жать на нарисованные на груди кнопки с цифрами.
— Я тоже, — серьезно ответил «телефон».
После чего стал заваливаться набок, но Максим успел его подхватить и вернуть в вертикальное положение.
— Знаешь, телефон, — сказал Максим, — мне так хуево, что даже хорошо.
— Это как? — глухо спросил «телефон».
— Это так, что, если бы мне было сейчас хорошо, было бы в сто раз хуевей.
— А-а, — понимающе протянул «телефон».
— Ну че ты а-акаешь? Ты ж ни хрена не понял. Когда тебя разъедает пустота, а пустота наполняется серостью, а ты при этом счастлив и доволен жизнью, значит, у тебя ВИТЧ.
— Что?! — попытался отшатнуться «телефон», но
у него ничего не получилось, потому что громоздкий костюм не позволял совершать резкие телодвижения.— Да не ВИЧ, а ВИТЧ!!! Это совсем другое. Точнее, не совсем, но другое… Короче, ты не поймешь. А так как мне охренительно хреново, значит, я еще в состоянии рефлектировать. Значит, я не ВИТЧ-инфицированный.
Тут внутри «телефона» что-то зарычало и издало звук типа «Буа-а-а!». Сквозь материю костюма на груди проступило пятно — «человека-телефон» вырвало прямо внутри костюма.
— Экая ты, братец, свинья, — ласково сказал Максим. Но «телефон» его уже не слышал — он спал. В прорези для рта виднелись его закрытые глаза.
— А скоро, — уже не столько соседу, сколько самому себе сказал Максим, — всем наступит полный ВИТЧ… или Witch… По Европе бродит призрак… Это призрак поху-изма… Как там у классика сказано? Сейчас… Э-э-э… Медведь огромный — вот нахал! Ребенка что-то там сожрал… Тому ж ля-ля-ля все равно, что он едою стал давно… Ха-ха! Да… они уже среди нас… Их немного, но они в тельняшках… Они сделают свое черное… точнее, серое дело… И тогда вот эти вот…
Максим махнул в сторону проходящей мимо девушки в мини-юбке — та отшатнулась, решив, что Максим хочет ее облапать. Впрочем, отшатнулась она не испуганно, а как-то кокетливо.
— Вот эти вот… Они все… Они всех… Они всех нас… Понимаешь, ты? Поздно пить боржоми… Переходим на водку… И понимаешь, какая штука…
Максим подавил отрыжку и выдержал небольшую паузу.
— Привольск — это не музей, конечно… Тут Зонц прав. Но он… не прав. Потому что это… музей! Потому что… они, ну, в смысле, привольчане были, как это ни смешно звучит, последней интеллигенцией… Жалкой, бессмысленной, выродившейся, а все ж таки интеллигенцией… Ведь иначе бы им было на все насрать. Они бы могли уехать, но они чувствовали все-таки какую-то ответственность, какие то угрызения совести… И, как ни крути, а слегка страдали, что оказались полными нулями… А серость… да, серость создали тоже они, так как были именно что конформистами. Ты спросишь, в чем их конформизм?
Максим повернулся к «телефону», но тот спал.
— А я тебе скажу… Конформизм был в том, что они не занимались своим прямым делом, а только собачились с властью. Что в итоге вылилось в привычку и полный эскапизм. Конформизм в том, что им проще было создать миф, нежели творить… И все, на что хватило их внутренней свободы, — это остаться несвободными, то есть выдумать себе новую несвободу… Впрочем, что с тобой говорить? Ты все равно спишь…
Максим с трудом оторвался от дивана и встал на ватные ноги. Как ни странно, они выдержали вес тела. Мир, набирая обороты, закружился вокруг Максима пьяной разноцветной каруселью.
— Телефона, телефона! — Максим легонько пнул ногой соседа, но тот зло пнул Максима в ответ.
— Ладно, спи, — добродушно разрешил Максим. — Все спят, и ты спи.
Опираясь на стены, которые почему-то тоже шатались и плыли, и переступая, словно безногий инвалид на протезах, он поднялся по ступенькам к входной двери. Кивнул угрюмому охраннику и вышел на улицу. Было темно. Колючий ночной воздух прорвался в легкие, и Максим замер, глотая его, как рыба воду, словно надеясь получить из этого ледяного потока кислород. Затем пришел в себя и, ежась от пробиравшего внутренности холода и кутаясь в прокуренный пиджак, двинулся по улице, не имея ни малейшего представления, куда он идет.