Витязь на распутье

Муравьев только руками развел — крыть было нечем. Хорошо, что без свидетелей! Однако надо было немедля овладеть положением, не уступать мальчишке поля боя. И, наскоро собравшись с мыслями, командующий спросил:

— Ну, а какой же лучший вариант с участием вашей конницы предлагаете вы для взятия Киева? Худший мы обсудили. А лучший? Не в лоб, а обходным маневром? Вот так-то, голубчик! Возражать начальству нынче в моду вошло, тут все герои. А ты на деле еще разок проявись, как обещался давеча. Молчишь? То-то!

Но долго торжествовать Муравьеву не пришлось. Потому что молчал этот Примаков, чертушка этакий, не более минуты. И предложил сочетать фронтальный удар пехоты с обходным маневром кавалерии. И как раз в этот момент прибыл главком республики Коцюбинский, с порога поддержавший предложение своего друга…

Как только стемнело, «червонцы» тихо двинулись вдоль левого берега вверх по Днепру. Кони увязали в светлеющих снегах, опытные всадники набирали повод, не позволяя нырять и спотыкаться. Напротив Межигорского монастыря спешились и повели коней через Днепр. Кое-где оказалось слишком тонко — не один казак ушел под лед вместе с конем…

Переправившись, построились и помчались на Киев — со стороны Пущи-Водицы, откуда их никак не ждали. В конном строю ворвались на Подол и Куреневку. Почти отчаявшимся остаткам повстанцев почудилось, что это сон, когда из ночного сумрака возникла неведомая конная рать, неся на поблескивающих клинках спасение и надежду. Воспрянув духом, красногвардейцы-киевляне, не мешкая, принялись возводить новые баррикады. Часть «червонцев», спешившись, заняли боевые позиции на этих баррикадах. Остальные направили коней дальше.

К рассвету казаки Примакова взяли также Сырец, где захватили дюжину аэропланов. Продвигаясь вдоль Днепра на юг, оседлали одну за другой переправы. Тем же утром матросы Полупанова и другие пехотные части ударили из Дарницы по мостам, прошли их и начали подъем на правобережные кручи.

Полки Центральной рады, выбитые теперь из Лавры, «Арсенала» и Мариинского дворца, бешено огрызались, откатываясь к вокзалу и Лукьяновке.

Тогда Муравьев снова ввел в дело артиллерию.

— Громить город беспощадно! — неистовствовал он. — Огонь по Лукьяновке! Огонь по Киеву-Пассажирскому!

И снова ему возражали, снова его не слушались. Попробуй-ка покомандуй в таких обстоятельствах! Да, по его приказу полевые батареи открыли огонь, не молчали и бронепоезда. Но стреляли выборочно, щадя город и жителей, и в этом проявлялось ослушание.

— Моя задача — взять Киев и разгромить противника! — орал Михаил Артемьевич в ответ на возражения. — И вообще, что за бесконечные препирательства в боевых условиях? Черт бы побрал всех этих большевистских умников! Черт бы побрал того Варейкиса в Харькове, который помешал избавиться перед походом на Киев от засилья ревизоров и нянек!

Михаил Артемьевич окончательно терял самообладание, не ощущая даже привычной радости близкой победы…

17. У ВЕРТЯЩЕГОСЯ СТОЛБА

Остатки разгромленных в Киеве частей Центральной рады бежали в Житомир. Им вслед вместе с довершающими сражение выстрелами уносился на крыльях январских студеных ветров дружный, жизнерадостный смех победителей: красных бойцов развеселила шуба Петлюры, обнаруженная в одном из множества вагонов, захваченных на станции Киев-Товарная. При шубе находились и часы драпанувшего деятеля…

По неровным улицам древнего Киева шла красная пехота, в шинелях и папахах, волоча за собой тяжелые «максимы». Терзая конскими копытами утоптанный пехотой снег, проносились на рысях стремительные «червонцы». Меланхоличные ездовые лениво покрикивали на богатырских коней, впряженных в зарядные ящики и полевые орудия. Лошадки помельче, напрягаясь на спусках, тащили множество повозок, походных кухонь. И всюду — конники Примакова, то гарцующие на перекрестках, то мчащиеся куда-то вдоль улиц. Поговаривали, что еще две сотни «червонцев» формируются из киевлян.

На другой день возбужденные подростки расклеивали на вертящихся столбах для объявлений только что отпечатанное воззвание.

Заинтересовавшись, Мирон Яковлевич подошел к такому столбу и прочитал:

«КО ВСЕМ ГРАЖДАНАМ г. КИЕВА.

Граждане!

26-го с. м. в г. Киев вступили революционные войска, шедшие сюда во имя установления на Украине, как и по всей России, власти Советов Рабочих, Солдатских и Крестьянских депутатов.

Отныне власть в г. Киеве переходит в руки Киевского Совета Рабочих и Солдатских депутатов и избранного им Военно-Революционного Комитета. Рабоче-Крестьянское Правительство Украины — Народный Секретариат — по соглашению с Военно-Революционным Комитетом назначило комиссаром по гражданскому управлению г. Киева тов. Григория Чудновского.

Задачей Военно-Революционного Комитета и комиссара по гражданскому управлению является принятие самых решительных мер в полном контакте с революционными военными властями к возможно скорейшему установлению в гор. Киеве подлинно революционного порядка и нормальной жизни гражданского населения города.

Военно-Революционный Комитет и комиссар по гражданскому управлению призывают всех граждан гор. Киева содействовать ему в этой работе во имя блага революции и всего населения. Военно-Революционный Комитет обращается к товарищам рабочим и ко всем трудящимся с горячим призывом и товарищеской просьбой немедленно возобновить нормальную работу на всех фабриках, заводах, предприятиях, магазинах и во всех казенных и общественных учреждениях, помня, что этого требуют интересы революции. В случае каких-либо попыток со стороны администрации учреждений и предприятий воспрепятствовать нормальному ходу работ Воен. — Револ. Ком. просит граждан немедленно доводить об этом до его сведения. Против всех саботирующих будут приняты самые суровые меры.

По всем делам гражданского управления надлежит обращаться к Военно-Революционному Комитету и гражданскому комиссару.

Прием во дворце — правый подъезд — во всякое время дня и ночи.

Председатель Военно-Революционного Комитета

Андрей Иванов.

Секретарь Исаак Крейсберг.

Комиссар г. Киева по гражданским делам

Григорий Чудновский».

Интересно, подумал Мирон Яковлевич, продолжая стоять у столба и глядеть на листок с воззванием, не тот ли это Чудновский, который вел у них на фронте агитацию?

Боевой такой… Уже будучи в лазарете, прапорщик Черкасский слышал, будто после Февральской революции Чудновский стал членом корпусного комитета, а после объявился в Петрограде, участвовал в октябрьских событиях и был комиссаром у преображенцев. Если чернявый и с ямочкой на подбородке, значит, тот самый. Можно бы, конечно, пойти взглянуть. До Мариинского дворца — рукой подать. Правый подъезд, в любое время дня и ночи… А зачем? По каким гражданским делам? Попросить работу? Но какую? Что сумеешь ты, однорукий? Да мало ли что! Не безрукий же вовсе… И не безграмотный. Да хоть учить школяров, вести историю он сумел бы. Но надо ли это новой власти? И поди, безработных профессиональных педагогов хватает? Как бы там ни было, но быть дармоедом у Юдановых он тоже не намерен. Ну, а если все же по военной части? Значит, к красным. Другой власти в городе нет сейчас. А чем, собственно говоря, эта власть нехороша? Ну да, рабочие для них — «товарищи», вон на столбе написано. А увечный прапорщик — в лучшем случае «гражданин». Но чем плохо «гражданин»? Или «господин офицер» больше ласкает слух?

— Прапорщик? — оклинул его кто-то негромко и будто даже с радостным удивлением. — Ну да, Черкасский!

Оглянувшись на голос, Мирон Яковлевич увидел подпоручика Лютича. Точнее, бывшего подпоручика. Потому что на светлой папахе — лента красная. И шинель — как у Черкасского — без погон, но не офицерская, а солдатская, на крючках (наконец-то в шинель переодеться догадался — кривые ножки прикрыты!). Какой уж тут подпоручик? Товарищ Лютич, иначе не назовешь. Улыбается, руку протягивает. Рад или прикидывается? Кто его знает? Чужая душа — потемки… Не слишком торопясь и не снимая перчатки, он протянул Лютичу левую руку.

— Извините, что не правую. И перчатку могу только зубами.

— Помню, дорогой, все помню! — Лютич энергично тряхнул левую руку Черкасского. — Поверите ли, чертовски рад вас видеть. Иду, понимаете, мимо, взглянул и… Господи, да это же наш прапорщик! Столько пережито вместе… Родное лицо…

«Ну, так уж и родное!» — подумал Мирон Яковлевич.

Они медленно зашагали рядом.

— Не глядите так хмуро, Черкасский! — Лютич подмигнул зачем-то. — Вы ведь не все еще знаете. Помните, когда вас ранило, сознание потеряли? Я ведь был при том…