Вивальди

Нина перестроилась в один момент, и даже не теряя своей обычной бодрости. «Зачем изучать творчество человека, который не мог себе заработать на новые подтяжки». Я присутствовал при этом ее разговоре с подружками парикмахершами. Занимаясь буддизмом и эмигрантской поэзией, она водила знакомство с теннисными тренерами, зубными врачами, гинекологами, автомеханиками и парикмахершами. Всеми теми, кто делает жизнь глаже и легче. Это были финишные годы советской власти, лозунг «обогащайтесь» еще не был выброшен над страной официально, но во всех порах перестроечной жизни уже кипела капиталистическая работа.

Я был страшно, животно влюблен в нее, и она была для меня сфинкс, шифр, тайна. Чем она откровеннее вытирала об меня ноги, тем больше крепчало мое причудливое чувство.

Я был влюблен до такой степени, что мне даже показалась умной и справедливой фраза про поэзию Георгия Иванова. То есть я не мог поверить в то, что она, кандидат филологических наук, может сказать такую явную пошлость. Наверно, тут какой-то выверт мысли, мне, в силу моей косности, недоступный. Одна из подружек-парикмахерш поинтересовалась, а какого рода подтяжки хотел себе сделать этот Иванов — что, морщины подобрать или как? Пришлось смеяться вместе со всеми этой шутке.

Важно то, что, сойдясь со мною, она изменила своему официальному жениху.

Сам виноват! Так объяснила мне Нина, и я с ней согласился. Будущий дипломат, которого я так никогда и не увидел, получил тройку «по специальности», и, стало быть, его заграничная карьера встала под большой вопрос. Ну могу ли я себе позволить выйти замуж за такого пентюха, советовалась со мной Нина. Официальный жених, отрекомендованный как превосходный любовник, был отставлен за тройку по японскому, я даже на кол с минусом не мог бы рассчитывать в смысле карьеры.

Я помалкивал. Я трудился как негр на плантации в ее кровати, и не мог себя переломить — строил убогие, как теперь понимаю, идиотические, планы общего нашего будущего.

Познакомила нас Любка Балбошина. У себя на вечеринке. Они были соседки, Любкин папаша тоже был из больших академических чинов. Нина соизволила соскользнуть к ней с пятого на второй этаж, как раз с целью мести своему неудачливому японисту.

Тут я. Одинокий, в лучших своих джинсах, с бутылкой шампанского внутри, достаточно для того, чтобы раскрепостить скромное мое обаяние.

В тот же вечер я был осчастливлен.

И очень быстро оказался в жуткой ситуации.

Мне было недостаточно оставаться просто телом, сопутствующим ей в койке. Смел претендовать на большее. Считал себя не идиотом, идиот. Что-то ведь читал, статейки пописывал, что вызывало совершенно неприкрытое презрение с ее стороны.

Она, уже в то время задумывавшая дезертирство из филологии в парикмахество, со снисходительной ужимкой, придя на кухню, захлопывала очередную мою толстую умную книжку, как бы говоря, да ладно тебе, плюнь ты на этого Делеза, и на Лакана плюнь, ты ведь пялишься в эти строчки только затем, чтобы доказать, что тоже не дурак, так не докажешь.

Даже, когда оказывалось, что я читаю то, о чем она даже не слыхала, она умела это обернуть в свою пользу — значит и не надо этого читать! Мои умственные рассуждения вызывали в ней демонстративную зевоту, и она ставила меня на место, заводя разговоры о заседании своей кафедры, где ей доводилось сидеть с людьми, фамилии которых вызывали у меня скрытый трепет.

Я был в том положении, которое меня никак не устраивало, но был согласен находиться в нем сколь угодно долго.

Она и не думала познакомить меня с семейством. Ни мать, ни, тем более, отец академик обо мне и не слыхали. Женихом оставался все тот же японист. Мельком познакомился с сестрой Ольгой, матерью одиночкой, тоже весьма снобского вида девицей из трехкомнатной кооперативной квартиры на Соколе. Причем, как я понял, знакомство это состоялось только потому, что Нине понадобились ключи от отцовской дачи, оставшиеся у Ольги. Мы примчались, и меня тут же отправили выгуливать огромного, непроницаемого, как древний египтянин, добермана. Даже чаю не предложили. Нина шепнула, что ей предстоит неприятный семейный разговор.

Повторяю, готов был терпеть.

Но при условии, что я хотя бы в постели у нее один.

Она утверждала, что это именно так. Мол, я такой молодец, что куда ей что-то там еще!

Настоящий кошмар начался, когда я заподозрил — это не так.

Я вышел из метро на Пушкинской, и понял, почему прорвало шлюз, и все эти столетней давности помои опять затопляют меня.

Потому что Пушкинская.

Страшный маршрут вдоль Тверского бульвара.

Тогда, двенадцать лет назад, была зима. Высилась громадная ель на берегу улицы Горького. Громадина в ликующих лампочках. Предновогодняя московская суета. Даже машины урчали в грязном снегу примирительно, а пешеходы пахли мандаринами. А я прятался за хвойной башней. Посреди всех этих отвратительных радостных предвкушений, представляя собой выеденную, выгоревшую скорлупу человека. Я выследил ее (Нину). И носился за ней потому что был легок как воздушный шарик, и меня просто увлекала кильватерная струя, тянувшаяся вслед за бодрым аллюром ее измены.

Сумел я выследить ее только потому, что у нее сломалась машина и она поставила ее в какой-то левый гараж, и стала доступна моему пешему наружному наблюдению.

Я давно, давно уже стал догадываться, что с геометрией наших отношений в зимнем московском космосе что-то не так. Есть какая-то невидимая тяготеющая масса, искривляющая привычные орбиты.

Все было как всегда, и любвеобильность ее, и легкое покровительственное презрение ко мне, даже попытки подыскать для меня какой-то заработок — моя журналистская нищета была ей отвратительна с самого начала, и я это терпел, потому что даже вон Георгию Иванову это не прощалось.

Да, я понимал, Нинон моя не Матильда де ла Моль, ей недостаточно мужчины всего лишь с умом и характером. Но не буду хаять все советское дворянство оптом, мне приходилось встречать маршальских внучек, готовых за любимым не только в Бирюлево в коммуналку, а прямо в настоящую Сибирь.

Я спустился по ступенькам на мартовский сегодняшний песок Тверского бульвара и отправился вниз к несуществующим Никитским воротам.

А тогда была зима.

Выпустив ее из своей съемной однушки в Плющево, я крался за ней до метро «Выхино», укромно трясся в соседнем вагоне. Пригнувшись бегал по переходам. Мерз в чужих парадных.

В общем, я нашел то, чего хотел бы не найти.

Армянин. Рудик Гукасян. Аспирант Плешки, у отца пара собственных кафе в Кисловодске, а скоро будут и в Москве. Как будто в насмешку над чем-то, он жил в доме, что громоздился над магазином «Армения». Я знал квартиру, я знал окна, я стоял за новогодней елкой и пил портвейн «Агдам» из горлышка. Надо было бы зарифмовать ситуацию армянским коньяком, но не было денег. Стоял часа два. Не знаю, что бы я делал, если бы мне пришлось стоять так всю ночь. Не задавался этим вопросом.

Окно погасло.

Рудик вышел ее провожать. Армянин как армянин, вернее даже ничего особенно вызывающего армянского в нем и не было. Хорошо (явно лучше меня) одетый горожанин слегка восточного вида. Даже, если бы я ничего о них не знал заранее, то по тому, как они ворковали, понял бы — у них было! только что было!

Он пытался поймать для нее такси. Она отказывалась. Он настаивал. Она отказывалась.

Отказалась. По жестам было понятно — пойду в метро, мне тут рядом, извини. Ну, ладно. Иду. Иди. Расцеловались как несомненные любовники. У Рудика не было никаких поводов думать, даже отдаленно догадываться, что где-то есть такой я. И он выглядел абсолютно спокойным. Но то, что она обманывает и его, меня не грело.