Вивальди

— Я тебе не про то.

— А я про то. Никаких отклонений от климатической нормы. Природа как будто прислушивается — что это мы, люди, затеваем.

— «Над всей Испанией безоблачное небо» — это был сигнал для Франко. В 1936 году. Или от Франко…

— Я не знаю, как там в Испании…

Я не дослушал, меня плотно хлопнули по спине. Оборачиваюсь. Юра Сагдулаев. Тоже, как и я, бросил химию, ради журналистики, только с большей выгодой для себя. Взгляд лоснится, душа, видимо, тоже, в другой обстановке он вряд ли ринулся бы ко мне, кивнул бы издалека, да и все. Его еженедельник в свое время имел некоторые проблемы в связи с моей издевательской публикацией по поводу страховой компании «Гефест». А я ведь всего лишь указал, что греческий Гефест — близнец римского Вулкана, а такое название не совсем подходит для фирмы обязанной олицетворять стабильность и надежность. «Гефест» якобы подавал в суд, мол, процент клиентов отшатнулся. Врал Юра тогда, как мне кажется, хотя кто знает.

— Ну, санитар рекламного леса, усмотрел еще какой-нибудь гниющий слоган?

Я сделал вид, что считаю вопрос риторическим, чокнулся своим стаканом об его стакан. Мы оба сделали вид, что выпили. И он повторил свой вопрос, слегка его перемонтировав, и я понял, что он не шутит, он всерьез интересуется, не приду ли я снова к нему со своей антирекламой. Тогда за публикацию по «Гефесту» Петрович прилично отвалил Сагдулаеву. Что это получается, не я у него, а он у меня ищет заработка? Как всегда в ситуациях, когда нечего сказать, я говорил долго. Про то, что нахожусь в творческом поиске, возможно, скоро осчастливлю, так что пусть они там у себя расчищают полосы.

Он стал смотреть мимо меня на проплывающее мимо здание Белого Дома, которое отсюда с реки, и в это время суток выглядело как неуклюжий призрак.

— Знаешь, а мне кажется, что вижу следы.

— Что?

— Следы от танковых снарядов. Знаешь, как фотоаппарат показывает то, что не видит простой глаз, так и это освещение как будто дает такой эффект. Видно, куда попадали.

Я повернулся из вежливости и посмотрел. Ничего не увидел, но согласился про себя, что у Юры основания для таких галлюцинаций есть. Совесть свербит. Тогда в 93 он ярче многих радовался этой бомбардировке. Хотя, откуда у газетчика совесть.

— Знаешь, — сказал я почему-то, — не знаю как с антирекламой, но один сенсационный материал у меня возможно скоро появится.

Он ласково кивнул и куда-то отвалился в общее веселье. Последние мои слова он счел словами вежливости. А я, честно говоря, и сам до конца не знал, что имею в виду. Не историю же с Ипполитом Игнатьевичем.

Я сделал тур по кораблю, раскланивался с малознакомыми, высматривал знакомых. Несколько раз видел Петровича, и все время в одном и том же сюжете: разговор с Бобром. Менялась только мизансцена. Бобер то сидел, то стоял, то пил, то слушал в другое ухо еще кого-нибудь. Мне было неприятно, сказать по правде. Я привык видеть старого друга источающим блага, покровительствующим, уверенным в себе, а не в качестве назойливого просителя. Ему, судя по всему, было настолько плохо, что я совсем перестал на него сердиться за уничтожение моего «Зоила». Я пошел на другой борт, там как раз было в этот момент интересно: мимо проплывал другой ярко веселящийся теплоход. Почему-то это событие вызвало громадную радостную реакцию на обоих бортах, как-будто это была встреча в океане после месяца одиночного плавания. Кто-то из «наших» сбегал в подсобку к официантам, вернулся с двумя бутылками шампанского, сунул одну бутылку мне и велел вместе с ним салютовать встречному. Залпа, конечно, не получилось, и пенных фонтанов тоже, шампанское было холодное, но зато мы с мужиком этим познакомились.

Вернее, узнали друга.

Петя Плахов, кажется, так его звали. Только он очень изменился со студенческих пор. Не потолстел, не похудел, не отрастил усы, а преобразился, если так можно брякнуть, внутренне. Он вспомнил, как мы на втором курсе бежали в одной эстафетной команде за факультет. Мы тогда потеряли палочку, но зато сегодня есть что вспомнить.

— Пошли со мной, — сказал он тоном человека, уверенного, что его приказ будет выполнен. Шампанское отдал поклонившемуся официанту, и повел меня каким-то особым путем, через нижние палубы, и вывел к двум шезлонгам, что стояли в уютном закутке на самой корме, из-под которой валили буруны сумрачно белой пены.

Мы сели, Петя достал из внутреннего кармана пиджака металлическую фляжку, отпил первым сам, с таким видом, словно хотел продемонстрировать — не отравлено. Я сначала удивился, а потом вспомнил чей-то рассказ о нем — Петя то у нас, из органов. Точного названия службы я не помнил, и о звании лишь догадывался, но, думаю, не меньше полковника. Я отхлебнул и зажмурился. Не знаю, что там было внутри, но думаю, что если бы я попробовал это без предварительной демонстрации Плахова, то был бы уверен — меня хотят убить этой жидкостью.

А потом сразу стало хорошо. Очень хорошо. Может, наш Петро служит в какой-нибудь секретной алкогольной организации, и сейчас выдал мне какой-то питьевой государственный секрет. Только я подумал о секретах, как он стал мне их выдавать на самом деле. Пошли фамилии, должности, звания, названия операций, секретных объектов. Я тут же протрезвел.

Зачем мне это?

И зачем он это делает?

Скоро стало понятно, зачем. Его, кажется, обошли с назначением, которого он ждал последние пять лет, и всю предыдущую секретную жизнь.

— Должность у меня и так генеральская, но все равно мне плюнули, мне плюнули в сердце.

Он стал рассказывать, насколько важно, чтобы именно он занял то кресло, которое, судя по всему, не займет. Какие у него наработки и идеи. И наработки впечатляли, и идеи выглядели интересно. И мне было искренне непонятно, почему с Петей так обошлись.

Мы отхлебнули из фляжки и второй, и третий раз.

Да-а, окидывал я восхищенным внутренним оком очертания и размеры тайн, в которые оказался вдруг посвящен. Мой партнер по эстафете и портвейну «Акстафа» вполне мог оказаться во главе всей российской секретной науки.

Главное, я перестал его бояться, его и его тайн. Я даже жалел его.

— Это из Думы гадят, есть там один такой комитетец.

— Эти могут, — соглашался я, чтобы другу было легче.

Мы глотнули еще немного.

— Слушай, а почему мы так редко встречаемся? — спросил он, кажется, всерьез озаботившись этим моментом.

— Давай созвонимся, — естественно откликнулся я.

— А-а! — Ему понравился мой план своей неожиданностью, он полез в карман, достал оттуда еще одну фляжку. Слава Богу, она оказалась уже пустой. Отковырнул от нее прилепившуюся визитку и вручил мне. Я принял ее благоговейно, тут же спрятал в карман и сказал, что у меня с сегодняшнего дня временно нет координат.

— Все равно звони. — Сказал он. И встал, чтобы идти наверх.

Я тоже встал.

— Петя, ты можешь быть спокоен, я ничего никому не расскажу, из того, что ты мне рассказал.

Он махнул рукой, и начал рассовывать фляжки по карманам, и все не попадал.

— Можешь говорить кому хочешь, и что хочешь. У нас свобода слова.

И мы отправились в обратный путь по всем этим путаным лестницам. И когда мы поднялись на палубу, я вдруг с интересом осознал, что совершенно не представляю себе, о чем у нас шла речь там внизу на шезлонговой палубе. Даже если бы я имел твердый умысел на предательство, то не смог бы его осуществить. А ведь и не особо пьян.

Меня грубо хлопнули по плечу. Оборачиваюсь — Петрович.

— Поехали отсюда, — сказал он загробным голосом.

Я хотел спросить, в чем дело, но мне было стыдно спрашивать о том, что я и так знаю. Не люблю притворяться, если передо мной не привлекательная женщина. А сейчас надо промолчать.

— В чем дело, Петрович?

— Хотел продаться, со всеми потрохами, за, в общем-то, копейки. А он мне шиш без масла.

— Отсюда никак не уехать — вода.

Дом у нас хороший, но немного странный, построен руками цветоводов. В начале 60-ых на Лосином острове были громадные тюльпановые и гвоздичные теплицы, а рядом бараки для рабочих, а потом рабочим разрешили построить для себя кирпичную пятиэтажку в свободное от основной работы время. Следы работы непрофессионалов ощущаются до сих пор — ни одного полностью прямого угла в квартире. С годами исконные цветоводы повывелись из наших подъездов, их место заняли в значительной степени азербайджанцы. Недавно я видел соседа сверху Рафика на Преображенском рынке, и что забавно — торгует цветами. Кроме того, в песочницах вокруг дома полно азербайджанских детишек, а дети, как все знают — цветы жизни. Так что первоначальные традиции дома продолжаются, хотя и в таких, не прямых формах.