Византийские портреты

Никто, или почти никто, не оплакал судьбы несчастного монарха. Святоши в своем узком фанатизме увидали в постигшей его немилости должное наказание Божие за его прелюбодейный союз, справедливую кару за строгие меры, принятые им против монахов, поучительный пример наконец, долженствующий, как говорит Феодор Студит, "научить самих императоров не нарушать божественных законов, не предпринимать нечестивых преследований". И на этот раз благочестивые души вновь приветствовали с благодарностью и восхищением освобождение от нечестивца, совершенное православнейшей царицей Ириной. Один только летописец Феофан, несмотря на свою преданность монархине, как будто хотя и смутно, но почуял ужас ее преступления: "Солнце, - пишет он, затмилось на семнадцать дней, не дало пробиться ни одному лучу, и корабли блуждали по морю во тьме; и говорили все, что это по причине ослепления василевса солнце не хотело светить; и так вступила на престол Ирина, мать императора". {76}

V

Ирина осуществила свою мечту: она царствовала. Тут, по-видимому, ее счастье и ее всемогущество опьянили ее. Действительно, она осмелилась на неслыханную вещь, дотоле не виданную в Византии и какой не видели никогда и впоследствии: она, женщина, приняла титул императора. В изданных ею Новеллах она гордо величала себя: "Ирина, великий василевс и автократор римлян"; на монетах, ею чеканенных, на диптихах из слоновой кости, где и сейчас можно видеть ее изображение 13, она является во всем пышном великолепии верховной власти. Такой, и еще в большем великолепии, захотела она предстать перед своим народом. В понедельник на святой 799 год она из церкви Святых Апостолов проследовала во дворец в торжественной процессии, сидя на золотой колеснице, запряженной четверкой белых коней, которых вели под уздцы четыре важных сановника; одетая в роскошный костюм василевсов, сверкая пурпуром и золотом, она, согласно обычаю римских консулов, бросала пригоршнями деньги собравшейся толпе. Это был как бы апофеоз честолюбивой монархини и апогей ее величия.

В то же время ловкая, как всегда, она не переставала заботиться о своей популярности и упрочении своей власти. Ее зятья-кесари, упорное честолюбие которых переживало все невзгоды, снова стали волноваться; она жестоко обуздала их за эту попытку и отправила их в далекую ссылку в Афины. Своим же друзьям-монахам, напротив, она выказывала самое внимательное благорасположение: она приказывала строить для них новые монастыри, щедро оделяла восстановленные обители; благодаря ее явной милости большие монастыри, как Саккудийский в Вифинии и Студийский в столице, достигли тогда небывалого благосостояния. Наконец, чтобы примирить с собой народ, она прибегала к всевозможным либеральным мерам: щедрою рукой сбавляла подати, исправляла финансовое управление, уменьшала таможенные сборы на море и суше, а также налоги на предметы потребления и промышленности, привлекала к себе бедных, основывая благотворительные учреждения. И Константинополь, очарованный, приветствовал свою благодетельницу.

Между тем вокруг состарившейся монархини при дворе ее ковались козни, затевались тайные интриги: любимцы Ирины оспаривали друг у друга ее наследие. Действительно, в случае ее смерти престол оставался пуст: от первого брака Константина VI родились только две девочки; что касается до детей от второго брака, старший сын Лев умер, едва достигнув возраста нескольких меся-{78}цев; второй же, родившийся после падения отца, считался как бы незаконным, рожденным как бы вне брака и лишенным всяких прав на императорский престол. Поэтому оба евнуха, правившие монархией, Ставракий и Аэций, мечтали захватить власть в свои руки, чтобы помогать своим близким и всячески выдвигать свою родню на пути почестей. Расстроенное здоровье Ирины давало повод питать надежды на ближайшее будущее. Тем не менее, заботясь до самых последних своих дней о сохранении верховной власти, до крайности подозрительная относительно всякого, кто, казалось, грозил похитить у нее венец, старая царица упорно защищала престол, доставшийся ей путем преступления.

И в продолжение более чем целого года в Священном дворце происходили непрестанные доносы, разыгрывались страшные сцены, производились внезапные опалы, неожиданные возвращения к милости; и Аэций доносил о заговорах честолюбивого Ставракия. Ставракий затевал возмущения, чтобы погубить Аэция, а между ними двумя Ирина, сомневающаяся, колеблясь и раздражаясь, являлась то карающей, то милующей. И есть что-то действительно трагическое в этой борьбе старой, обессиленной, но все еще отчаянно цепляющейся за власть императрицы и всемогущим министром, тоже больным, харкающим кровью, на руках врачей и накануне смерти все продолжающим упорствовать в заговорах и против всякой очевидности все еще мечтающим о троне. Он пал первым, около половины 800 года. В то время как византийский двор пожирали бесплодные раздоры, в храме Святого Петра в Риме Карл Великий восстановил Западноримскую империю.

Говорят, будто германский император и старая византийская императрица замыслили великое дело: соединить при помощи брака обе монархии под одним общим скипетром и восстановить более славным и могучим, чем оно было даже во времена Августа, Константина или Юстиниана, древнее единство римского государства - orbis romanus. Это представляется совершенно неправдоподобным; но тем не менее завязались сношения, чтоб установить между обоими государствами modus vivendi. Франкские послы были в Константинополе, когда разразилась последняя катастрофа, сломившая Ирину.

По мере того как старая императрица слабела, происки вокруг нее становились все более пылкими и смелыми. Аэций, ставший теперь, после смерти своего соперника, всесильным, открыто выдвигал своего брата и старался заручиться для него поддержкой войска. Против дерзкого и высокомерного честолюбца восставали другие важные сановники; и один из министров, логофет Никифор, пользовался всеобщим недовольством, чтобы, в свою очередь, {79} составить заговор против царицы. Наконец, партия иконоборцев тайно подготовляла себе пути к отмщению. 31 октября 802 года разразилась революция. "Бог в неисповедимой мудрости Своей, - говорит благочестивый летописец Феофан, - допустил ее, чтобы покарать человечество за его грехи".

Ирина жила тогда за городом в Элевферийском дворце, своей любимой резиденции. Заговорщики, среди которых были старые друзья Аэция, недовольные теперь временщиком, старые приближенные Константина VI, несколько офицеров-иконоборцев, жаждавших мести, высшие гражданские чины, наконец, придворные и даже родственники императрицы, все осыпанные ее милостями, воспользовались ее отсутствием. В десять часов вечера они явились у ворот Священного дворца, предъявляя страже Халки свои полномочия, будто бы полученные от царицы, якобы приказавшей им немедленно провозгласить императором Никифора, чтоб он помог противостоять козням Аэция. Стража поверила и открыла вход во дворец.

При всякой византийской революции этим прежде всего надо было заручиться, и это являлось как бы залогом и символом успеха. И действительно, еще ночь не прошла, а уж глашатаи возвестили по всему городу о восшествии на престол Никифора и успехе государственного переворота, который не встретил ни малейшей попытки сопротивления. В то же самое время Ирина, внезапно схваченная в Элевферии, была под надежной охраной привезена в Константинополь и заперта в Священном дворце; и на следующее же утро в храме Святой Софии патриарх Тарасий, как видно, довольно скоро забывший благодеяния императрицы, сам венчал на царство с наивозможной поспешностью нового василевса. Между тем это еще был далеко не конец. Ирина пользовалась популярностью; опомнившись от первого поражения, народ явно выказывал свою враждебность заговорщикам. Сыпались оскорбления по адресу нового владыки, поносили патриарха; и многие, вспоминая заверения в преданности, какими заговорщики злоупотребили в отношении своей монархини, с негодованием укоряли их в неблагодарности. Сожалели о низвергнутом правлении, о благоденствии, какое оно принесло с собой, страшились грядущего будущего; и большинство, еще как бы не веря только что совершившемуся событию, спрашивали себя, не было ли это все тяжелым бредом. Всех охватил ужас и отчаяние; а хмурое небо туманного холодного утра делало еще более зловещей и трагической зарю нового царствования.

Женщина действительно энергичная, быть может, сумела бы воспользоваться подобными обстоятельствами; Ирина этого не {80} сделала. Между двумя чувствами, честолюбием и благочестием, владевшими безраздельно ее душой и руководившими ею в жизни, благочестие на этот раз взяло верх. Не потому, что падение ее сколько-нибудь ослабило ее смелость: она не выказала ни малейшей слабости; но перед совершившимся фактом, "как женщина мудрая и любящая Бога", по словам одного современника, она склонилась без всякого ропота. Когда на другой день после коронования Никифор пришел навестить ее с глазами полными притворных слез и с обычным ему напускным добродушием, указывая на оставленные им на себе черные башмаки, вместо пурпуровых туфель, он стал уверять, что над ним совершили насилие, чуть ли не извиняясь за то, что он император. Ирина с истинно христианским смирением преклонилась перед новым василевсом как перед избранником Божиим, благословляя неисповедимый промысел Господень и признавая свое падение наказанием за свои грехи. У нее не сорвалось ни единого упрека, ни единой жалобы; по требованию Никифора она даже отдала свою казну, выразив только желание, чтобы ей предоставили свободное пользование ее Элевферийским дворцом.

Узурпатор обещал все, что она хотела: он заверил ее, что, покуда она жива, с ней будут обращаться, "как это подобает царице". Но он тотчас же забыл свои обещания. Старая монархиня была удалена из Константинополя и сослана на первых порах в монастырь, основанный ею на острове Принкипо. Но затем и это ее местопребывание показалось слишком близким. В ноябре 802 года, несмотря на наступившие преждевременно сильные холода, ее отправили на Лесбос; там ее держали под строгим надзором и запретили кому бы то ни было иметь доступ к ней: так сильно боялись еще ее происков и ее несокрушимого честолюбия. И в этом тоскливом уединении провела она последние месяцы своей жизни и умерла в августе 803 года, одинокая, всеми покинутая. Тело ее было привезено в монастырь на Принкипо, а позднее в Константинополь, где оно было предано погребению в церкви Святых апостолов, в приделе, где находилась усыпальница стольких императоров.