Визит лейб-медика

— Подойди… сюда… мой любимый… сын… — пробормотал король, резким движением отбросив опустошенный кубок.

Когда Кристиан не повиновался этому приказанию, король начал кричать, дико и жалобно; когда один из священников сжалился над ним и спросил, не угодно ли ему что-нибудь, король повторил:

— Я хочу… черт подери… благословить эту мелкую пичужку… мелкую… пичужку!

Через мгновение Кристиана, почти без применения силы, подвели к смертному одру короля. Он обхватил сына за голову и шею и попытался подтянуть поближе.

— Что же… будет… с тобой, пичужка… ты…

Королю стало трудно подбирать слова, но позднее речь вернулась к нему.

— Ах ты, малыш! Ты должен стать жестким… твердым… ТВЕРДЫМ!!! маленький… ты твердый? Ты твердый? Ты должен стать… неуязвимым!!! Иначе…

Кристиан не мог ответить, поскольку король крепко держал его за шею, прижимая к своему обнаженному боку. Громко пыхтя, как будто ему не хватало воздуха, король с хрипом произнес:

— Кристиан! ты должен сделаться твердым… твердым… твердым!!! иначе тебя проглотят!!! иначе съедят… уничтожат…

Затем он снова откинулся на подушку. В комнате воцарилась полная тишина. Ее нарушали лишь громкие всхлипывания Кристиана.

А король, лежавший теперь с закрытыми глазами, через некоторое время очень тихо и почти совершенно отчетливо сказал:

— Ты недостаточно твердый, бедная пичужка. Я благословляю тебя.

Из его рта потекла желтая жидкость. Через несколько минут король Фредерик V был мертв.

Гульберг все видел и все помнил. Он видел и то, как швейцарский гувернер взял мальчика за руку, как будто новый король был просто ребенком, и повел его, как ребенка, что всех удивило и о чем впоследствии много судачили. Так они и покинули комнату, прошли по коридору, миновали салютовавший им караул и вышли во двор. Было около полудня, солнце стояло низко, ночью прошел небольшой снег. Мальчик по-прежнему отчаянно всхлипывал и судорожно держался за руку швейцарского гувернера Ревердиля.

Посреди двора они внезапно остановились. Многие пристально смотрели на них. Почему они остановились? Куда они идут?

Мальчик был худощавым и низкорослым. Обитатели дворца, до которых донеслась весть о трагической и неожиданной кончине короля, высыпали во двор. Около сотни любопытных стояли молча.

Среди них был и Гульберг, все еще самый незначительный. Он пока еще не занимал никаких должностей. Право присутствовать во дворце давал ему лишь титул учителя дебильного принца крови Фредерика; никаких других прав, никакой власти у него не было, но была уверенность в том, что высокие деревья должны рухнуть, что у него есть время и что он умеет ждать.

Кристиан и гувернер неподвижно стояли, в глубокой растерянности, ничего не ожидая. Они стояли в лучах низкого солнца, посреди двора, покрытого легкой пеленой снега, ничего не ожидая, и мальчик продолжал безутешно рыдать.

Ревердиль крепко держал юного короля за руку. Каким же маленьким был новый король Дании, словно ребенок. Глядя на них, Гульберг испытывал безграничную скорбь. Кто-то занял то место возле короля, которое принадлежало ему. Предстояла большая работа, чтобы завоевать это место. Его скорбь была безграничной. Но он взял себя в руки.

Наступало его время.

Вот при таких обстоятельствах Кристиан получил благословение.

Тем же вечером Кристиан VII был провозглашен новым королем Дании.

Глава 2 Неуязвимый

1

Швейцарский гувернер был худощавым и сутулым, и у него была мечта о просвещении, видевшемся ему словно тихий и прекрасный рассвет; сначало едва заметный, потом уже самый настоящий, за которым — день.

Именно так он представлял себе просвещение. Тихо, спокойно и безмятежно. Просто так должно было быть всегда.

Звали гувернера Франсуа Ревердиль. Он-то и стоял во дворе перед дворцом.

Ревердиль держал Кристиана за руку, совершенно забыв об этикете и чувствуя лишь сострадание к рыдавшему мальчику.

Именно поэтому, после благословения, они и стояли в снегу, посреди двора.

Вечером того же дня с дворцового балкона Кристиан VII был провозглашен королем Дании. Ревердиль стоял позади, наискосок от него. То, что новый король махал рукой и смеялся, вызвало недовольство.

Это сочли неподобающим. Никакого объяснения непристойному поведению короля дано не было.

Когда швейцарец Франсуа Ревердиль в 1760 году получил должность при одиннадцатилетнем наследном принце Кристиане, ему долгое время удавалось скрывать свое еврейское происхождение. Два его других имени — Элия Саломон — в контракте не значились.

В подобных предосторожностях наверняка не было необходимости. Погромов в Копенгагене не случалось уже более десяти лет.

О том, что Ревердиль был сторонником просвещения, в контракте также не упоминалось. Он считал эти сведения излишними и способными повредить. Политические взгляды были его личным делом.

Главным принципом была осторожность.

Его первое впечатление от мальчика было чрезвычайно благоприятным.

Кристиан был «пленительным». Он маленького роста, слабенький, в чем-то даже похожий на девочку, но при этом совершенно очаровательный, как внешне, так и по своим душевным качествам. Он был сообразителен, двигался мягко и элегантно, свободно говорил на трех языках: датском, немецком и французском.

Уже через несколько недель этот образ усложнился. Мальчик, казалось, очень быстро привязался к Ревердилю, перед которым, как он сам выразился уже через месяц, «не испытывал страха». Поинтересовавшись поразившим его словом «страх», Ревердиль, как ему показалось, понял, что боязнь была для мальчика естественным состоянием.

Постепенно он стал отмечать в образе Кристиана не только «пленительность».

Во время обязательных прогулок, предпринимавшихся с укрепляющей целью, когда они оставались одни, у одиннадцатилетнего мальчика обнаруживались чувства и оценки, которые Ревердиль находил все более пугающими. Они получали к тому же весьма странное языковое выражение. Маниакально повторяемое Кристианом пожелание стать «сильным» или «твердым» вовсе не означало стремления стать сильным физически; он имел в виду что-то другое. Он хотел делать «успехи», но и это понятие невозможно было истолковать сколько-нибудь разумным образом. Казалось, его язык состоял из огромного числа слов, созданных по какому-то тайному шифру, разобраться в котором непосвященному было невозможно. Во время бесед, происходивших в присутствии третьего лица, или когда мальчик находился на глазах у придворных, этот зашифрованный язык полностью отсутствовал. Но с глазу на глаз с Ревердилем зашифрованные слова возникали с почти маниакальной частотой.

Самыми странными были: «мясо», «людоеды» и «наказание», употреблявшиеся без сколько-нибудь ясного смысла. Некоторые выражения стали, однако, вскоре понятными.

Когда они после прогулок возвращались к урокам, мальчик мог сказать, что теперь они пойдут на «суровый экзамен» или «суровый допрос». В датской юридической терминологии это выражение означало то же, что и «пытки», которые были в то время разрешены и исправно применялись правосудием. Ревердиль как-то в шутку спросил, неужели мальчик полагает, что его будут пытать каминными щипцами.