Визуальное народоведение империи, или «Увидеть русского дано не каждому»
Шрифт:
С наступлением эпохи классицизма референтным источником аргументации для такого рода деятельности служила античность, вернее – весь комплекс идей, ценностей и образов, который с ней ассоциировался. Используя ее символику и мифологию, протагонистам российского Просвещения удавалось переводить факты отечественного прошлого и настоящего на язык универсальной европейской культуры. Для облегчения такого перевода в XVIII в. издавались специальные словари «символов и эмблематов», инструкции медальерам и рисовальщикам аллегорических виньеток [305] . На исходе столетия российские интеллектуалы не только описывали в античных категориях имперское прошлое, но и переводили на язык античной метафорики фольклорные тексты. Так, развенчивая зрительское впечатление от гравюр Гейслера, П.И. Шаликов провозглашал: «Мудрено ли нам быть Героями на бранном поле; трудно ли сделаться нам победителями вселенной, ежели лучшая забава народа Русского состоит в драке, самой жестокой?» [306] В его рассуждениях традиционная тема былин и жанровых гравюр – кулачный бой – была перекодирована из драки в римское состязание.
305
ОРРК
306
[Шаликов П.И.] Черта народного характера Русских // Московский зритель. 1806. Ч. 2, апрель. С. 10.
Такая переводческая деятельность породила новые идентификационные явления: адаптацию конструктов патриотизма, гражданственности, отечественной добродетели и других составляющих глобального просветительского проекта. Испытав это, «мы среди блеска просвещения, нами приобретенного, – признавался В. Измайлов, – можем без стыда заглянуть под мрачную сень древности, скрывающую наших добрых предков, и у них научиться народному духу, патриотической гордости, домашним добродетелям и первому физическому воспитанию, которое имеет столько влияния на душевные способности человека» [307] .
307
О русском старинном воспитании // Патриот: журнал воспитания. М., 1804. Т. 2, апрель. С. 4–5.
Долгое время противостоять западной стигматизации Российской империи и опровергнуть мифологию «дикой русскости» элитам не удавалось в связи с тем, что за их плечами не было гуманистической традиции, отточившей в академических спорах аргументы в пользу национальной культурной традиции. Их приходилось создавать наскоро уже в другой ситуации и при почти полном отсутствии собранного комплекса исторических свидетельств. Желание обрести такой комплекс стимулировало розыски, изучение и публикацию различных следов прошлого [308] . В последнюю треть XVIII в. такого рода активность вышла из монополии Академии наук и увлекла людей разного состояния. Крупные и мелкие чиновники различных ведомств, духовные лица, частные исследователи собирали летописи, записывали пословицы, издавали сборники песен и сказок. Тем самым Россия оказалась вовлечена в общеевропейский процесс «открытия фольклора», что, в свою очередь, знаменовало начало эры романтического национализма [309] . Один из его идеологов, веймарский философ И.Г. Гердер, утверждал, что всеобщая история состоит из жизней различных наций, ранний период которых отражен в песенном и устном народном творчестве сельских жителей [310] .
308
Knight N. From Entertainment to Artifact: The Study of Russian Folklore (1760–1820) (unpublished manuscript).
309
Burke P. Popular Culture in Early Modern Europe. New York, 1978; Cocchiara G. The History of Folklore in Europe. Philadelphia, 1981; The Invention of Tradition / Ed. E. Hobsbawm, T. Ranger. Cambridge, 1992.
310
Herder J.G. Ideen zur Philosophie d.r. Geschichte der Menschheit. Riga; Leipzig, 1784–1787. Bd. 1–4; Idem. Zwei Preisshriften. I. "Uber den Ursprung der Sprache. 2. Ursachen des gesunknen Geschmacks bei den verschiednen V"olkern, da er gebl"uhet. Berlin, 1789; Herder J.G., Liebeskind A.J. Palmbl"atter. Erlesene morgenl"andische Erz"ahlungen f"ur die Jugend. Neue Auff. Durchgesehen v. J.A. Krummancher. Berlin; Gotha; Jena, 1788–1816. Bd. 1–4.
Адаптация этих идей в России проявилась в растущей значимости фольклора. Так, если в 1780 г. В. Левшин публиковал сказки для их сохранения и в подражание французам и немцам, в 1792 г. М. Попов издавал «Русскую эрату» как источник знаний о древних русских и о периоде их дохристианской жизни, то в 1805 г. В. Львов утверждал, что народные песни – это ключ к пониманию национального характера, дающий доступ к самой сердцевине «русскости» [311] , а в 1809 г. В. Измайлов призывал соотечественников активно участвовать в сотворении фольклора. «Во Франции, – уверял он, – множество стихов из комедий Мольеровых сделались пословицами; и у нас бы множество выразительных и кратких стихов вошли в общее употребление, есть ли бы мы более занимались своею Словесностью» [312] . Таким образом, фольклор перестал восприниматься мертвым неприкосновенным запасом и получил значение живого, развивающегося источника народного духа. В этой связи была сформулирована культурная миссия российских элит – адаптировать к традиционной культуре европейские достижения и тем самым обогащать ее.
311
Цит по: Knight N. From Entertainment to Artifact. (unpublished manuscript).
312
О русских пословицах: (Второе письмо Старожилова) // Русский вестник. 1809. № 8 (август). С. 184–185.
В своем исследовании Н. Найт пришел к важному выводу, что после признания интеллектуалами за фольклором статуса живой традиции и части национального наследия утвердилась идея народа как нации-культуры [313] . Прежнее понятие «народ» перестало быть ограничено тотальностью реальных субъектов, а этничность перестала осознаваться как следствие языка и обычаев. Теперь она была вещью в себе – скорее создателем, нежели продуктом. Соответственно, этнические русские представали творцами
собственной культуры.313
Knight N. Ethnicity, Nationality and Masses: Narodnost’ and Modernity in Imperial Russia // Russian Modernity / Ed. D. Hoffman and Y. Kotsonis. New York, 2000. P. 49.
В опоре на фольклорные тексты россияне рассчитывали создавать положительную отечественную традицию («русскость») и защищать ее от негативных интерпретаций. Собственно, именно это делал И.Н. Болтин, когда, опровергая суждения французского историка Н.Г. Леклерка [314] , ссылался на пословицы как на достоверное свидетельство и утверждал, что смелость русских воинов объясняется не низкой ценностью жизни и рабством, а «вкорененной в них мысли, что чему быть, тому не миновать» [315] .
314
Автор книг «Histoire physique, morale, civile et politique de la Russie ancienne» (Paris, 1783–1784. Vol. 1–3) и «Histoire physique, morale, civile et politique de la Russie moderne» (Paris, 1783–[1793]. Vol. 1–3).
315
О русских пословицах. С. 177.
Тактика защиты созидаемой традиции включала отстаивание монопольного права россиян судить о «русскости»: «Не зная о правоте, о твердости душ наших предков; не хотя или не умея видеть основательности, здравомыслия и прочих похвальных их дел: могли ли иноплеменники судить о Русской старине» [316] . Разоблачая намерение автора «Статистического описания о России» показывать специфику «русскости» глазами иностранцев, издатели «Русского вестника» уверяли: «О всем Русском должно доискиваться в России» [317] .
316
Там же. С. 179.
317
О русских пословицах. С. 190.
Сама «русскость» стала осмысляться в качестве внутренней заботы, которую и познать надо изнутри, и использовать следует для себя. «Почему же Русским не пристойно описывать нравственность Русских?» – вопрошал автор статьи о пословицах.
Тут дело идет не о похвальбе, а о том, как силою отечественной нравственности двигать души и разумы. Кто же лучше Русских это выведает? Душа душу знает. Свои ближе к своим, и потому лучше высмотрят, что для них полезно (курсив в тексте. – Е. В.) [318] .
318
Там же. С. 191.
И если это так, то к мнению иностранцев следовало относиться как к вызову, а не как к приговору: «Повествования иностранных вызывают только нас, чтобы мы лучше и основательнее занимались тем, что составляет запись сердец, душ и помышлений Русских» [319] .
Уже сам факт выделения «русской традиции» вел к тому, что отныне отечественные нравы и обычаи представали в виде некоего систематизированного рассказа или структуры, противопоставленной, с одной стороны, абстрактной общеевропейской культуре, а с другой – столь же воображаемым «нравам азиатским».
319
Там же. С. 193.
Изучая простонародную культуру, российские элиты стали иначе оценивать свою непохожесть с ней. И если ранее они считали отход от традиционной культуры собственным достижением, то теперь непохожесть интерпретировалась как искажение, отступление от естественного развития и даже как национальное предательство. Исходя из этого, например, задача журнала «Русский вестник» его издателю Ф. Глинке виделась в том, чтобы «заставить любить по Руски Отечество тех, кои его презирают, не знают своего языка и по необходимости Руские». Такие соотечественники рисовались издателем в образе оборотней, «отпавших от своих и впавших в чужих» [320] .
320
Письмо к Издателю // Русский вестник. 1808. № 1. С. 69.
Портрет П.П. Свиньина
В контексте этих настроений рождался и реализовывался замысел переиздания иллюстрированной энциклопедии о народах России И. Георги. За последние десять лет XVIII в. его опубликовали дважды. Первый раз переиздание появилось на русском языке в двух частях в 1795–1796 гг. Уже тогда издатели предупреждали читателя, что текст подвергся исправлениям. Правда, в тот раз они коснулись «предуведомления» и посвящения: имя императрицы Екатерины II во всем тексте было заменено на имя ее преемника Павла I. Это никого не удивило. Вольное обращение с оригиналом было нормой для того времени [321] . Издатели переводной литературы не только вторгались в авторский текст, но и меняли иллюстрации. Так, в опубликованном переводе австрийской энциклопедии «Зрелище природы и художеств» (1784–1790) наряду с гравюрами из оригинала использовались иллюстрации, сделанные для него российскими мастерами [322] .
321
Николаев С.И. Оригинальность, подражание и плагиат в представлении русских писателей XVIII в.: (очерк проблематики) // XVIII век. СПб., 2004. Сб. 23. С. 3.
322
Гравировальная палата Академии наук XVIII в.: Сб. документов / Сост. А.М. Алексеева и др. Л., 1985. С. 162.