Вкус нашей ненависти

Правда на её стороне.

Спустя час наша троица выползает из такси у клуба и глупо хихикает. Вообще-то, причины для этого нет, наверно, мы счастливы забыться хоть на какое-то время. Этот вкус свободы вспомнился мне, но Алекс и Лизи стали мамами, а, следовательно, свобода – это слишком редкое и крайне узкое понятие для них сейчас. Даже для Камиллы, которая не стала мамой. У неё есть тот, кто отрежет путь к свободе, хотя, кажется, девушка вовсе не против или таковой является. Она не всегда соглашается на подобные выходы. Я давно поняла, что компания Криса ей очень нравится, чаще всего она выбирает остаться дома с ним. Не знаю, что может связывать этих двух, ведь они являются абсолютно, бескрайне противоположными друг другу, но, вероятно, выражение действительно работает. Противоположности притягиваются. Вся дурость досталась Крису, Камилла является неким ограничителем, которому он, конечно, рад и что ему действительно необходимо, иначе у этого парня сорвёт крышу. Сформировавшееся мнение в моей голове о том, что люди не меняются, давно кануло в никуда. У меня есть как минимум два примера против. Может быть, от придурковатости не избавиться до конца, но она начинает играть новыми красками, когда находит свою стезю.

Сегодня Камилла не присоединиться к нам, сославшись на самочувствие, и тут не поспоришь. Её голос действительно был подавлен и отдавал хрипотцой. Мы пообещали оторваться за неё так, как не отрывается она.

Обещания нужно выполнять. И мы выполняем.

К двум часам ночи я забываю собственное имя, а голос остаётся сорванным благодаря смеху и песням, которые мы не иначе, как пытались перекричать, но никак не петь. Итого: два клуба и бар за спиной. Три заведения, которые мы выбирали, тыкая на карту пальцем. Это русская рулетка в чистом виде, и сегодня удача на нашей стороне. Я выдыхаюсь и обессилено падаю на диванчик нашего столика ближе к трём. Клянусь, чем реже отрываюсь, тем сильнее пьянею и быстрее устаю. Можно было бы сказать, что подобное мероприятие нужно устраивать чаще, но это не в моих силах и возможностях. Я работаю каждый день и даже не двадцать четыре часа, а все двадцать пять.

Музыка долбит по барабанным перепонкам, Алекс и Лизи продолжают свои безумные танцы, над чем я открыто хохочу, расползаясь по диванчику, словно шоколад. Представить страшно, как мы выглядим, но это явно последнее, что заботит меня и девочек. Я не знаю, стоит ли благодарить создателя водоустойчивой туши для ресниц или нет, поэтому проверяю это с помощью зеркальца. Спустя минуту всё же благодарю. Глобальные изменения коснулись глаз, которые блестят то ли из-за алкоголя, то ли из-за веселья; щеки горят от жара, что приливает к телу, а на голове не иначе, как солома. Это не мешает мне заставить тело сползти и подняться, присоединившись к девочкам.

Под конец отрыва на полную катушку, солнце уже торопится показаться из-за горизонта, Том буквально вытаскивает Алекс из такси и несёт на плече, пока она кричит, что это было супер, размахивая руками, на которых подняты два больших пальца вверх. Следом черёд Лизи, которая чудом держится на ногах и даже больше: она может бегать, не говоря уже о прямохождении. Она уносится в объятия Джареда, повисая на его шее, в ответ парень качает головой и закатывает глаза, закрывая дверь под пение птиц. Моя участь выползать из такси самостоятельно. Может быть, глупо, что я пытаюсь выглядеть солидно и гордо вышагивая к лифтам с поднятым подбородком. В состоянии алкогольного опьянения всё искажается, и уверена, после пробуждения, пойму, что не скользила по красной дорожке виляя задней частью тела, а ползла, цепляясь зубами за ковролин. Это непередаваемый стыд, надеюсь, после пробуждения я ничего не вспомню.

Чудо не происходит. Я всё помню.

Не глядя, нахожу телефон в одеяле и одним глазом смотрю на экран, где время перевалило за пять. Пять вечера. Будь я проклята. Это почти половина суток. Ровно эту половину суток мое сознание и тело решило упорно притворяться мертвым. Я даже не просыпалась, что совершенно удивительно. В общем чате с девочками больше сотни сообщений, помимо них, экран украшает пропущенный от мамы. Какое счастье, что нет ни одного незнакомого или знакомого номера с работы. Вероятно, эти выходные отдыхаю не только я. Девочкам желаю доброго утра, в котором не скрываю иронии и переключаюсь на звонок от мамы.

– Ты совсем заработалась, – звучит через динамик ее мягкий голос с толикой хрипотцы, что расстраивает и болезненно пронзает сердце.

Стараюсь не терять дух и не показывать уныния, которое появилось внезапно.

– Я совсем заотдыхалась, мам, – с улыбкой, констатирую я. – Я в Нью-Йорке.

– Ого!

– Да, – продолжаю, чтобы она не разговаривала много, хотя чем дальше, тем дольше хочется слышать её мелодичный голос, который может пропасть в любую секунду. – Решила оставить всё и вырваться. Я только проснулась, потому что девочки выжали меня.

– Ты не должна забывать, что ещё молода. Не губи и не трать напрасно дни на четыре стены. Ри, ты можешь…

– Знаю, мам, не надо. Всё хорошо. Ты же сама говорила, что любимое дело должно приносить удовольствие, а не только прибыль. Мне нравится, столько всего происходит.

– У других… – печально завершает она.

Моя улыбка становится краше.

– Не правда. Я чувствую себя частью этого, всё моих рук дело, и я счастлива, потому что делают счастливыми других.

– Ты не хочешь знать, что возвращаешься домой, где ждут?

– Я хочу знать, что у тебя всё хорошо. Это всё, что я хочу знать. Как проходит терапия?

– Ри, ты много об этом думаешь, я не хочу…

– Чтобы ты волновалась, да, знаю. Ты всегда это говоришь.

– Мне отведено столько, сколько потребуется, нет необходимости держать меня.

– Ты говоришь глупости. Я хочу, могу и буду стараться для того, чтобы ты не сдавалась.

– Но это же не конец.

– Я хочу набирать твой номер и знать, что услышу твой голос.

– Рано или поздно кто-то не возьмёт трубку.

Моё мрачное настроение становится ещё мрачнее.

– Не говори так.

– Это жизнь, рано или поздно все уходят.

В горле начинает саднить, и я изо всех сил стараюсь не терять силу духа.

– В моих возможностях сделать так, чтобы было поздно. Ты нужна мне. Я не могу тебя потерять. Это… это не честно!

– У тебя есть папа, ты не останешься одна.

– Но это не то, мам! Ты же знаешь, что это не то, он не понимает. Не поймёт. Он же мужчина. У него другая природа, другие мысли.

– Он понимает, просто по-своему.

– И считает меня маленькой девочкой, которой ещё нужно сделать хвостики, повесить на плечи рюкзак и отправить в школу.

– Каким бы возрастом не была дочь, отцы всегда будут считать её своей маленькой девочкой.

– А наш ещё может посадить меня под домашний арест.

– Только ради благих целей, – с улыбкой в голосе, смягчает она.

– Мам, мне двадцать пять. Я не маленькая девочка, у меня… Господи, у меня было четверо мужчин, а он всё ещё думает, что на меня можно надеть нимб и ангельские крылышки с пыльцой, как было в третьем классе.

– Пусть думает, что было только два.

– Ты говорила, что врать не хорошо, – смеюсь я.

– Ради благих целей можно.

– Но мы-то знаем правду. Тебе не стыдно врать ему в глаза?

– Я вовсе не лгу, Ри. Он не спрашивает, а я не спешу доносить.

– Очень хороший аргумент в защиту, мам. Если скажешь это в суде в знак защиты, они возьмут перерыв, чтобы посмеяться. Возможно, он вообще думает, что я заклятая девственница, а с Йеном и Райном ничего не было, кроме поцелуев в щёчку.