Вкус жизни
Шрифт:
Она подпала под очарование деревенской тишины. Все мелкое, раздражающее, заводящее мысли и чувства в тупик отступало. Она обнаружила, что внешняя суета ей не мешает, хотя все видела и слышала отчетливо. Недавние протесты улеглись. Внутри нее точно все присмирело. И свою трагедию она стала воспринимать чуть-чуть иначе, по-новому, немного легче. И происходило это уже без чьей-либо помощи, а всего лишь от внутренней гармонии с окружающей ее тишиной. Что-то растаяло внутри нее и отпустило. Давно в ней не было такого действительно высокого очищающего чувства всеприемлимости жизни… тихого, грустного счастья, если угодно… Думала она и о Люсеньке, о том, как много было выстрадано ею самой, чтобы так понимать чужое горе.
Вернулась в город. Еще не выветрились в голове впечатления от деревни, но и тут тоже иногда стали возникать моменты
Людмила с радостью наблюдала за поведением подруги, уже не скрывавшей от нее никаких слабостей и особенностей своей натуры, которые могли быть восприняты чужими людьми отнюдь не с таким пониманием. Она терпеливо сносила и совершенно неожиданные вспышки иронии и, казалось бы, преднамеренные, а на самом деле неконтролируемые нервные взрывы подруги… Обычные истерики тоски. Ничего не поделаешь, так она излечивалась от недуга.
…Конечно, прошло еще много времени, прежде чем Лена окончательно осознала и освоилась с новой для нее мыслью о чужом ребенке. Но этот, казалось бы, еще бесконечно далекий день в ее жизни уже замерцал. И начался он в деревне, где она всерьез впервые задумалась о создании новой маленькой семьи. Ребенок уже был нужен ей, но она еще не была готова признаться себе в этом, она все еще боялась усугубить память о сыне внедрением в свою жизнь чего-то нового, инородного. Она еще металась…
Перспективы любой идеи, вообще-то говоря, всегда смутны и туманны. Жизнь интересна угадыванием очертаний будущего. Но Людмила посчитала нужным напомнить Лене, что память о сыне ничем не разбавишь и свыкнуться с потерей ребенка, отречься от него невозможно, что ей известна неизбывная материнская боль, что она сама пятнадцать лет назад потеряла первенького, когда ему было полгодика… К тому же она на полную катушку хлебнула всех прелестей замужней жизни: и беспредел, и мерзость человеческих, точнее нечеловеческих, отношений, подлость, предательство, насилие над личностью. Ей тогда казалось, что она постигла всю бездну земных страданий. Жизнь представлялась воплощением зла. Но есть верные подруги и красивое доброе слово «Надежда»… Я говорила себе: «У меня есть сила воли, упорство – мои личные качества, – то немногое, что никто у меня не отнимет. Теперь, чтобы выжить, я должна, прежде всего, ценить все то, что есть хорошего во мне. Я дорожу им, не предам, не сгублю, не переступлю через него. И выдержала».
Вот откуда в этой маленькой, сильной, мужественной женщине нежность, слова любви, утешения и уважение к огромности Лениного горя.
И сомнения вдруг взорвались единственным решением, и настала для Лены минута радостной муки волнующе-тревожного созерцания маленького беззащитного человечка. И сердце ее захлестнула неслыханная волна нежности к этому брошенному ребенку, как чувство во искупление всех возможно ранее совершенных ею ошибок, как символ возрождения собственной жизни, надежды и любви. Потекли слезы, задрожали плечи. И тогда до боли впились в подлокотники кресла ее побелевшие пальцы, и доктор, успокаивая, накрыла своей ладонью ее онемевшую руку.
…Она прижала к себе малыша, вдохнула его запах – запах жизни… Маленькое существо ткнулось личиком в ее щеку… и она задохнулась ливнем эмоций… и все поплыло перед глазами. «Во мне возродилась мать? Я прежняя? Я содрогаюсь от боли или уже от счастья?..»
В осознании пережитого момента встречи с малышом радость прилила к ее сердцу, растопила в нем лед, охватила теплом и одарила счастьем. Вновь затеплилась надежда. И слова любимого Лермонтова вспомнились: «И верится, и плачется, и так легко-легко».
И Люся снова была рядом. Она понимала, как важно для Лены ее опосредованное участие в сегодняшнем ее чувстве. Потом они шли крестить Андрейку, и сознание Лены плыло в какой-то совсем иной реальности. И церковь, казалось, на миг заслонила собой все небо… Подумалось: «Благословенна в детях…»
Умный, выверенный до миллиметра ее мир на какое-то время рухнул, но она сумела покончить с собой временно слабой и снова стать прежней. Хотя невозможно после пережитого остаться прежней. Но все вдруг снова стало ей подвластно. Она переродилась, сделалась одновременно мягче и в чем-то тверже. День ото дня оживала и крепла ее вера в себя. Она готова была к новому
тихому подвигу, как выражалась Людмила. Она будто заново начала жить и любить, и это чувство неким волшебным образом сделало ее самой собой – человеком, способным действовать. Ей предстояло прожить еще одну жизнь. И она нашла в себе силы еще раз пройти тот же путь. Свет любви освещал ее жизнь и жизнь ребенка… И вновь она просыпалась с ощущение праздника и слышала: «Мама, мамочка». Теперь уже от Андрюшеньки.Она вырастила прекрасного сына. Чего это ей стоило? Не о том сейчас речь… А теперь вот и внучок Андрюшенька появился.
Как и прежде, она ведет себя спокойно, совершенно обычно, будто и не было в ее жизни страшного события – гибели первого сына, только скорбные глаза иногда выдают ее горе. А что в сердце? Разве кто сможет заглянуть в него? Когда глаза плачут – все видят, а когда стонет сердце – никто не знает. Оно и лучше… Она не похоронила сына. В ее памяти он всегда рядом – веселый, умный, красивый, как Андрей. Таким он останется для нее навсегда. И разговор у нее с ним идет постоянно, особенно в минуты усталости или грусти… Он же у нее самый главный, старший… И тогда она по-прежнему слышит его слова: «Мама, мамочка! Ты для меня самый дорогой на свете человек. Ты самая любимая!»
...Наверное, воспоминания длились всего лишь несколько минут. Андрей сидел рядам и все еще держал ее руку в своей. Но Лене казалось, что прошла целая вечность...
А гости шумели.
Ужин
В зал вошел Слава. Прислушался. Лиля делилась:
– … Племянник женился и с таким восторгом рассказывал, что теперь он «травоядный». А я ему: «В нашей жизни не так много радости. Зачем же намеренно в молодости лишать себя удовольствия съесть палочку прекрасного шашлыка или брызжущую ароматами отбивную? Тебе, когда будешь в моем возрасте, еще успеют надоесть овсяная каша и морковные котлеты. Мне вот теперь то одного нельзя, то другого… Лев Толстой только ближе к пятидесяти перешел «на подножный корм». А до этого жил на полную катушку…
– …Холестерин высокий? С чего бы это, ты же не полная?
– Полнота здесь ни при чем. Причина в нервных стрессах. Что за примерами далеко ходить? Когда я на праздник в хорошем настроении балую себя пирожными, сахар в крови у меня повышается на три десятых, не больше, но если употребление сладкого совпадает с ссорой в семье, то сахар сразу «взлетает» на три единицы и я берусь за лекарства.
Рита говорила:
– Я говорю врачу: вырезайте больше, чтобы ни одна больная клетка не осталась в теле. Не послушал. Болячку вырезал, а красные воспаленные ткани оставил. Я их потом месяца два разными мазями заживляла. Никак они не срастались.
– Как же, так он женщину и послушает! – дернулась Жанна.
– Позволю себе не согласиться с тобой. Специалист профана, конечно, не послушает! Наверняка его действия были мотивированными, – сказала Лера.
– Мы, физики, привыкли думать над каждой мелочью, а врачи учатся на зубрежке и мыслить отучаются.
– Так то же плохие врачи.
– …И эти годы хотелось бы прожить, не навешивая на близких своих болячек.
– Реклама требует использовать при малейшей боли сильнейшие лекарства, а того не понимают, что начинать надо со слабых и с малых доз. После сильных уже ничего не поможет, и тогда только одна дорога – на кладбище.
– Ах, какие мы теперь всезнайки!
– …Сейчас многие питаются и лечатся по телевизору…
И Слава подумал с еле приметной в уголках губ мягкой улыбкой: «Девочки скатились к беседам далеко не молодых людей. Замечаю явный энергичный сдвиг, даже «перекос» разговоров в медицинскую сторону. Болезни – основной «крен» многих немолодых женщин. Как же иначе? Наши женщины-пенсионерки, как только выпадет свободная минутка, не могут, чтобы не покритиковать или не посоветовать, не облагодетельствовать и тем скрасить свое скромное существование. Им есть чем поделиться. Они обрушивают лавину познаний и красноречия на первых же попавшихся знакомых и не очень знакомых, вовлекая их исподволь или намеренно, настаивая на полноценной беседе. И тут уж их не остановить. Пожалуй, эти разговоры лучше, чем во всеуслышание бодаться с властью, нести яркий и вдохновенный бред о будущем нашей страны, спорить о демократии, о недостатках нового общества и вопить о правах человека. Они, милые мои, по доброте своей неисправимые интернационалистки, хотя, конечно, уже разобрались в современной ситуации. Умные ведь… Все больше по инерции мыслят советскими категориями… Всласть наговорились. На год им впечатлений хватит.