Владигор. Князь-призрак

Мне, собственно, это и было нужно. Я как бы в растерянности отвернулся от своего противника, подошел к краю барабана, бросил саблю на каменные плиты и стал неуклюже вытаскивать руку из ременных петель на обратной стороне щита. Предварительно я успел их подрезать, и теперь усиленно пыхтел и возился, делая вид, что мне никак не справиться с бронзовыми застежками. Я старался выглядеть перед толпой неловким воякой-самоучкой, чья предыдущая победа была не более чем случаем — коварным спутником воинского пути.

Мой новый противник, опасаясь возмущения толпы, не стал наносить мне удар в спину, но, наклоняя голову, я из-под собственного локтя видел, как его тень почти незаметно надвигается на меня, а руки плавно перемешивают воздух, словно собирая его невидимую массу в плотный ком, подобный шаровой молнии. (Я проходил послушание в одном из горных монастырей, где монахи такими сгустками выбивают кирпичи из старых, предназначенных на слом стен, и сам упражнялся в этом занятии, отступая от полуразрушенной стены до тех пор, пока удар собранной праны в полете не рассеивался настолько, что его едва хватало на то, чтобы погасить пламя свечи.)

Наконец я вслед за саблей сбросил и щит и резко обернулся к чимэю. Он ждал этого, но, обманутый моей неуклюжей возней, решил не тратить драгоценную прану и прикончить меня простым ударом кулака. Я ударил в его запястье ребром ладони, и кулак человека-дракона — так с языка киуджей переводится слово «чимэй» — прошел рядом с моим ухом, лишь слегка порвав мочку. Но условие «первой крови» касалось только моих противников, имевших право соскочить с барабана после первой царапины; мне же оставалось либо сдаться на маловероятную милость победителя, либо биться до еще менее вероятной победы. Так, во всяком случае, полагали зрители, восторженно приветствовавшие удар человека-дракона и не обратившие никакого внимания на выставленный мной блок.

А дальше все пошло как по-писаному, то есть так, как меня учили умудренные монахи: каждый уже по глазам противника угадывал его грядущий удар и успевал уйти от него с быстротой, сравнимой, быть может, лишь со скоростью мангусты, успевающей перехватить своими острыми зубами верхнюю челюсть бросающейся кобры и прокусить пластинчатую крышку ее черепа. Вскоре мой противник понял, что я не такой олух, каким представляюсь толпе, которая продолжала визгливо орать при каждом моем падении и требовать от своего кумира моей немедленной смерти. Со стороны могло показаться, что чимэй играет, как бы нарочно промахиваясь по противнику, который то и дело валится на спину и елозит у него под ногами, подобно налиму, ускользающему от рыбацкой остроги среди придонных камней. И лишь он сам понимал, что дело обстоит гораздо серьезнее, а потому начинал злиться и делать промашки, которые могли стоить ему жизни.

Я не сразу воспользовался его небрежностью, так как боялся, что он просто ставит мне ловушку, то выставляя неприкрытый бок, то оборачиваясь ко мне спиной при завершении бешеной вертушки. Бить по этим точкам было бессмысленно: сухие тренированные мышцы и набитая надкостница выдерживали любой удар, не пропуская его разрушительную силу в глубь тела. Оставалось только горло, точнее, то узкое место от подбородка до межключичной впадины, где нервно перекатывался острый хрящеватый кадык.

Достать это место было не просто: руки чимэя были длиннее моих на целую ладонь, а рассчитывать на то, что в пылу схватки он откроется, не приходилось. Чимэй так искусно и небрежно пресекал мои выпады, что порой я начинал опасаться, что он просто играет со мной, желая растянуть потеху в угоду беснующейся толпе. Но когда в желтых глазах человека-дракона промелькнул злой беспокойный блеск, я понял, что с этого мгновения малейшая оплошность может стоить мне жизни.

И тогда я подставился. Я вскочил на ноги, резко выбросил вперед ступню, промахнулся и, отбивая ответный выпад, чуть задержал свою руку над головой. Чимэю хватило этого мгновения: его удар был столь силен, что моя грудь чуть не треснула, подобно панцирю черепахи под конской подковой. Я отшатнулся и, упав спиной на барабан, широко раскинул руки. Мои уши чуть не заложило от рева толпы, единодушно требовавшей добить меня.

Но мой противник как будто не спешил это сделать. Наблюдая за ним сквозь полуприкрытые веки, я видел, как он красуется перед публикой, играя атласными мышцами и двумя пальцами подхватывая брошенные из толпы монетки. Он, казалось, совсем забыл обо мне, но это была забывчивость кошки, выпускающей из когтей пойманную мышь и настигающей ее при попытке к бегству. И потому стоило мне слегка пошевелиться и издать слабый стон, как мой противник тут же обернулся, подскочил и выставил пятку, направляя удар под мои нижние ребра. Я мгновенно подтянул колени к животу, ребром ступни ударил его в лодыжку и, когда он распластался в воздухе и на миг завис надо мной, воткнул свои чуть согнутые, наподобие тигриных когтей, пальцы в упругий бугорок кадыка. Я слышал, как хрустнули его шейные позвонки, но толпа лишь тогда поняла, что произошло, когда я столкнул с себя внезапно обмякшее тело, встал на ноги и поднял окровавленную ладонь, пальцы которой были украшены голубоватыми кольцами горловых хрящей противника. Так первая кровь и во второй раз стала последней.

Публика насторожилась. Мой третий соперник, прежде чем вскочить на барабан, упал на колени, воздел глаза к небу и несколько раз поклонился, касаясь лбом каменных плит и словно обнимая площадь широко раскинутыми руками. Толпа молча следила за его действиями и не издала ни звука даже тогда, когда мой противник встал напротив меня, держа за спиной два чуть изогнутых клинка с длинными, плотно обмотанными кожей рукоятками. Оба меча были совершенно одинаковы, но, предоставляя мне право выбора, мой соперник демонстрировал благородное желание драться на равных.

Я указал на его левое плечо, и уже по той ловкости, с которой он перебросил мне избранное оружие, понял, что поединок будет долгим, но исход его решится в одно мгновение. Так и случилось: обнажив мечи и отбросив ножны, мы разошлись по краям барабана и стали медленно двигаться по кругу, плавно и почти незаметно перенося босые ступни над туго натянутой кожей мембраны. Порой кто-нибудь из нас делал молниеносный выпад и тут же отступал, не скрещивая свой клинок с предупредительно выставленным клинком противника. Мы дрались не мечами, а, скорее, глазами, мгновенно выдающими наши взаимные намерения и тщательно выискивающими слабые места в невидимо окружающей каждого из нас оболочке.

В толпе стали раздаваться нетерпеливые возгласы глупцов, обвиняющих нас во взаимной трусости, но знатоки продолжали молча следить за нашим плавным танцем, больше похожим на брачную пляску журавлей, нежели на смертельный поединок. Но когда я сунул свой меч под мышку и, не выпуская рукоятки, локтем прижал к ребрам нагревшийся на солнце клинок, даже знатоки возроптали, решив, что я без боя признал свое поражение в расчете на великодушие противника и переменчивый нрав толпы.

Для окончания покаянного обряда и сохранения жизни мне оставалось лишь сдвинуть пятки и склонить голову, после чего нанесение смертельного удара ложилось на убийцу таким бесчестьем, смыть которое могло только долгое, почти пожизненное, покаяние в уединенной пещере.

И он решил упредить мое покаяние: его меч сверкнул под моим подбородком и готов был коснуться моей груди. Острие рассекло кожу на ключице, кровь брызнула на грудь, но в тот миг, когда должен был последовать второй удар, я шагнул вперед и, вывернув клинок из-под локтя, по рукоятку вогнал его в грудь моего противника.

Первая кровь — последняя кровь. Она хлестала из-под крестовины меча, била из спины, где вышло острие, а противник стоял и смотрел на меня, все еще не веря в наступающую смерть. Он, по-видимому, так и не смог смириться с этим фактом и умер с тем же недоумевающим выражением на лице. Когда мертвец стал валиться на меня, я разжал руку и отступил в сторону, оставив меч в его теле. Набалдашник рукоятки ударил в мембрану, труп повалился на бок и с глухим звуком рухнул на каменные плиты, как бы подчеркнув тишину, тяжело нависшую над площадью. А я поднял голову и вдруг увидел в центре белого небесного свода лик Всемогущего. Я не могу описать Его лик словами, и не потому, что у меня их не хватит, — мне не дано этого права. Но я видел Его так ясно, как будто Он был всадником, вечно скачущим мне навстречу и вечно остающимся передо мной на расстоянии полета копья. И вдруг Он преодолел этот путь: золотой луч солнца протянулся ко мне и, коснувшись полученных ран, мгновенно облегчил мои страдания. Я подумал, что это грезы, но, дотронувшись до луча, ощутил под пальцами твердую пылающую округлость золотого древка. Я захотел ухватиться за него, чтобы вознестись над оазисом и опуститься где-нибудь в безлюдном месте, но копье обожгло мою ладонь и исчезло, вновь обратившись в прозрачный солнечный луч. Я поднял голову и увидел, как бесстрастный лик Всемогущего постепенно тает в опаловом небесном сиянии, не сводя темных глаз с моего изумленного лица.

Постепенно в толпе стал нарастать недовольный ропот. Кто-то крикнул, что я победил всех своих соперников исключительно хитростью и вероломством, но ему тут же стали возражать, до тонкостей разбирая каждый поединок. Вскоре спорщики настолько увлеклись, что почти перестали обращать на меня внимание и подбегали к барабану лишь затем, чтобы указать на предсмертное положение того или иного моего противника. Порой они даже просили меня подойти ближе и наклониться, чтобы получше рассмотреть свежие потеки крови на моем теле.