Владигор

— Похоже на то. Если, конечно, княжич он, а не лишившийся ума бродяжка-самозванец. Климога таких двоих уже в землю живьем закопал. Один в Замостье себя князем Светозором объявил, а другой, в Поскребе, его сыном Владием назвался. Люди-то их как своих деревенских юродивых давно знали, просили стражу не трогать убогих, да где там!..

— На убогого он не очень похож.

— А мог и недавно разум потерять, в Заморочном лесу. Занесла его туда нелегкая, натерпелся страху, вот и мнит себя то купеческим сыном, то княжеским. Хотя, может, и не был в лесу малец. Разве можно там уцелеть?

— Все ты вокруг да около! — рассердился Протас. — То княжич он у тебя, то убогий, то вовсе незнамо кто. Как он здесь оказался, если не из Заморочного леса вышел?!

— Мало ли как… Уж больно напридумывал всякого: подземный ход, беренды, от которых сбежал, волкодлак-оборотень, которому голову отсек. Не многовато ли для одного парнишки?

— А ты вот на это глянь, — сказал Протас, выковыривая что-то ногтем из-под рукояти охотничьего ножа. — Знакомо? Верно, Горбач, шерстины из волчьей шкуры. Свежие шерстинки. Выходит, если не волкодлака, то уж волка-то завалил малец. Где ты поблизости волков встречал, да еще таких, чтобы в сытое время на человека набросились? Значит, из леса он пришел, не соврал в этом!

— Прирезал волчишку-недомерка да навоображал с три короба.

— Не юли. Горбач! Сам видишь, что шерстины матерого волчары.

— Ладно, не кричи, вижу. Объяснить не могу. Сейчас бы нам Власа порасспрашивать, хороший ведун был, подсказал бы. Да ты, голова горячая, порешил старикана ни за что…

— Было за что, — отрезал Протас. — Болтал лишнее, людей мутил. Не о нем сейчас речь, и не твоя то забота. Что с парнем делать?

Горбач, который не первый раз поминал Протасу зазря убитого ведуна, изобразил на лице полное недоумение и сказал:

— А что делать? Дубиной по башке — и в реку! От беспокойства себя избавишь, от вопросов. Опять же болтовни у людей меньше будет.

— Ерничаешь, гад?!

— Да что ты, Протасушка, смею ли? — ухмыльнулся Горбач. Но, зная предел своим вольностям в общении с главарем, продолжил серьезно: — Отпускать его нельзя в любом случае. По неопытности или по умыслу, а то и под пытками, если к дружинникам попадет, обязательно про наше становище расскажет. Пришибить — самое простое. Что соглядатай, что убогий, что княжич — все одинаково смертны. Можно, конечно, Климоге его сторговать…

— Если он настоящий княжич, сын Светозора.

— Климога и за самозванца заплатит, — уверенно заявил Горбач. — Но хлопотно это и не с руки нынче. Не лучше ли выждать, присмотреться к мальцу? Княжеская кровь себя всегда покажет.

— И сколько ждать, по-твоему? За ним же глаз потребуется, чтобы не сбежал. Харчи, одежка… А пользы в нашем деле с него как с козла молока.

— При умном подходе и с козла польза сыщется. Ты к себе его приставь: по хозяйству какому, подать-принести, оружие почистить, мало ли забот в становище? Кстати, он и грамоте обучен, наверно. Тоже польза. А присматривать за ним Ждана заставь, пусть неотлучно при мальце будет.

— Так ведь, если сбежит малец, я твоего любимчика велю меж двух берез раздернуть. Не жалко? — хохотнул Протас.

— У Ждана не сбежит, — заверил его Горбач. — И не любимчик он мне, а просто вижу — башковитый парень, смекалистый. По возрасту немногим старше Владия этого и в настоящей схватке не был еще, однако с годами тебя и меня под себя подомнет.

— Если я ему раньше башку не скручу…

В дверь горницы громко постучали, затем вошел один из сторожей:

— Извини, Протас, коли помешал. Да с мальцом там…

— Что еще?!

— Горячка у него. По земле катается, бормочет непонятное, головой бьется. Мы водой его охолонули, чтобы очухался. Не помогло. Боюсь, не доживет до рассвета.

— Вот тебе и решение, — сказал Горбач. — Нечистая Сила, видать, никак его из владений своих отпускать не желает, назад тянет. Если Перун судьбой его озаботится, выживет парнишка. А если нет, так и спрашивать не с кого.

… Владий метался в бреду. Сознание его было окутано черным туманом, который вспарывали молнии боли и отчаяния. Ему казалось, что на грудь села огромная трехглавая птица со змеиным хвостом. Она рвала ему ребра железными когтями, добираясь к сердцу, и тяжелым клювом пыталась выклевать глаза. Он отворачивал голову, и тогда клюв ударял в висок, долбил череп, отчего возникали странные визгливые звуки. Или звуки эти рождались в горле ужасной птицы? Они сплетались в дикарскую мелодию, из которой вдруг прорывались слова: «Ты мой… Мой!.. Тебе некуда деться… Больше дороги нет, и тебя больше нет!» Но в черной пелене белые молнии чертили иные знаки. Владий не мог опознать их, однако иногда за болью и отчаяньем угадывал их тайный смысл. Смысл этих знаков сулил освобождение и долгий путь. А еще они возвращали сон про беловласого старца. В том сне вспыхивали огнем слова: «Держись, мой мальчик… С отцом равняйся, о княжестве думай… Не отступай! Встретимся, когда время придет…»

ЧАСТЬ ВТОРАЯ НЕВВДЫЙ ИЛЬ

Ходит Времечко, чешет темечко: «о-хо-хошеньки, ну, дела!..» А за Времечком, сплюнув семечко, вышел Смертушко, сукин сын. А за Смертушкой — враз три ветрушка. Старший — страшненький, морда зла. Средний — лихонький, да не легонький. Младший — тихонький вьюн-пустынь. Похмеляются, забавляются, под юбчоночки забираются. Под рубашечки да за пазухи — то ль к чуме, то ль к суме, то ли к засухе… Юбка черная колыхнется — Старший-страшненький улыбнется. Юбка красная подлетит — Средний-лихонький просвистит. Юбка белая что крыло — знать, и Младшего занесло. Как за пазуху Старший сунется — мужик к вечеру окочурится. Средний дых зажмет — к утру сын помрет. Младший вьюнется по грудям — дочка скурвится ко блядям. Никуда-то от них не денешься, не заслонишься, не расвстренишься. Хоть бы Смертушко поспешал… Звать — не прятаться, ждать — не свататься. Нараспах душа — ни гроша!.. Ходит Смертушко, ищет хлебушко, сеет ветрушки про запас. На приступочке у простеночка встало Времечко — черный глаз! «Синегорские Летописания», Книга Пятнадцатая, IX. Скоморошья песнь (современное переложение)

1. Черный колдун Арес

Синегорский князь Климога ненавидел солнечные дни. Они вызывали у него сильнейшую головную боль, спастись от которой можно было лишь в сумрачных дворцовых покоях. Однако нельзя же неделями не выходить на свежий воздух, добровольно превращая себя в узника! В народе начнутся пересуды о немощи правителя. Власть, и без того не слишком прочная, заколеблется, возрастет смута, поднимут головы Светозоровы недобитки. Нет, подобного он не допустит!

Морщась от боли, кутаясь в черный плащ с капюшоном, надвинутым по самые брови, Климога заставлял себя ежедневно подниматься на Княжескую башню, чтобы всем показать: вот он, всевластный повелитель Синегорья, сильный и мужественный, мудрый и беспощадный. Смотрите и трепещите! Ваши тайные помыслы открыты ему, ваши судьбы — пыль для него. Только тот, кто истово служит владыке, достоин его милосердия.

Такими мыслями Климога взбадривал себя, в глубине души страшась огромного пространства, открывающегося взгляду с высоты Княжеской башни. Слишком велика и свободолюбива эта страна. Рассчитывал подчинить ее себе за год, изничтожить всех непокорных огнем и железом, заставить почитать свою власть куда более, чем почитала она хлипкую власть благодушного Светозора. Но брат за двадцатилетие своего правления так развратил народ вольностью непотребной, что и за пять лет не удалось еще навести должного порядка, добиться беспрекословного послушания, не говоря уж о радостном восхвалении подданными всемогущего князя.

С каким-то неизменным постоянством вспыхивают бунты, появляются самозванцы, усиливается неповиновение. Даже борейским наемникам он не может доверяться полностью, о чем свидетельствует их выходка в Удоке минувшей осенью. Пришлось согласиться на их условия, ведь до Ладора им было рукой подать, а дружина не могла покинуть Селоч, где бунт простолюдинов принимал угрожающие размеры. Зимой наступило временное затишье. Он направил новых наместников в разоренный Селоч, в Удок и Замостье. Смог наконец отвлечься от княжеских забот и — в глубокой тайне от всех — ввериться попечению целителей.