Владимир Мономах
Шрифт:
— Продром? Русский митрополит? — обрадовался неизвестно чему Скилица.
— Иоанн Продром, предстоятель русской церкви. Кроме того, он изящный в своих выражениях писатель. Я сам, как тебе известно, милый Стефан, изучаю риторику и философию и как будто бы не безобразен по своей внешности… И в то время, как другие забавляются перепелами или постыдной игрой в кости, я посвящаю своё время размышлениям…
— И что же? — помогал Скилица другу, который стал особенно заикаться от волнения.
— И вот образованная девица из хорошей семьи, читавшая Гомера и трагедии Эсхила, взирает как на архангела на этого усатого русского архонта, а меня отталкивает.
— Почему ты так думаешь? — попробовал утешить несчастного поэта
Феодор вздохнул. На небе сияли звёзды. С Пропонтиды веяло прохладой, и пахло морем. Поэт стал в позу, одну руку положил на грудь, а другую простёр в пространство и начал сочинять вдохновенно:
Я с розой тебя сравню, Феофания, с самой прекрасной звездой, Феофания, на константинопольском небе…Увы, на этом творчество Феодора Продрома иссякло. Приятели подождали некоторое время в надежде, что муза вернётся к своему служителю, но он умолк. Лизик усмехнулся:
— Но этот вопрос о предвечной материи…
Скилица обернулся, чтобы проверить, не следует ли кто-нибудь за ними по пятам.
— В самом деле, неужели возможно представить себе, что был момент, когда её не существовало? — поддержал его Калликл.
Феодор Продром, оскорблённый несправедливостью судьбы и сегодняшней любовной неудачей, стал горестно богохульствовать:
— Вы правы, друзья. Я молчал на обеде, когда вступили в спор эти знаменитые мужи. Из вполне понятной скромности. Но скажите мне по совести… Разве эллинские философы и даже иные осуждённые вселенскими соборами еретики не выше и не разумнее наших епископов, что бубнят, как старушки, одно и то же и не дают себе труда осмыслить собственным разумом, данным нам природою для вящего пользования…
— Тише, тише! — останавливал друга Скилица, озирая ночную мглу. — Мне кажется, кто-то идёт по набережной, не кричи, как осёл.
Будущему епископу не хотелось иметь неприятности с патриархом.
Но Феодор Продром метал громы и молнии:
— Разве простой булочник или какой-нибудь неграмотный башмачник могут сравниться в раскрытии тайн мироздания с философами? Почему же требуют от нас, чтобы мы веровали так же простодушно, как и они, в догматы и чудеса? Нет! Исходя из того, что существует два рода знаний — риторика и философия — и что первая учит ораторскому искусству, между тем как вторая, не заботясь особенно о красоте речи, исследует природу сущего и ведёт нас не только на небеса, но и в самые дебри материи…
— Подожди, — прикоснулся к его плечу Скилица.
Впереди блеснул огонь факела. Очевидно, то приближалась ночная стража. За спорами время прошло незаметно, и часы склонялись к полуночи. Вскоре мимо прошли трое воинов с копьями на плече, и тот из них, что держал в руке светильник, осветил встречных путников и грубо окликнул:
— Что вы тут делаете, полуношники?
— Мы спешим навестить болящую тётку, — ответил Николай Калликл, как самый представительный из школяров.
— Кто же навещает тёток в такой час?
— Мы направляемся к ней в надежде, что она сегодня ночью помрёт и оставит нам в наследство всё своё достояние.
Услышав о такой возможности, стражи почувствовали уважение к юношам и стали выражать им всякие пожелания, может быть рассчитывая на подачку. Они даже предложили проводить друзей до того дома, в котором якобы умирала благочестивая женщина, но Калликл поблагодарил их и сказал, что в этом нет никакой нужды.
13
Не
все дни у Олега были заполнены пирами. Иногда являлся вестник с сообщением, что русского архонта требует к себе логофет дрома. Это означало для князя и Халкидония томительные часы ожидания в приёмной, среди всякого рода просителей и вызванных из отдалённых провинций чинов, пока наконец не раздавался скрипучий голос:— Здравствуй, архонт!
Логофет стоял посреди палаты, сложив руки на животе, болезненный и тщедушный человечек, перед которым все трепетали, как робкие агнцы трепещут перед кровожадным львом.
Во время таких бесед Олегу задавались лукавые вопросы. Больше всего евнуха интересовали торговые пути богатой Руси и её военные возможности; ему хотелось знать численность княжеских дружин и быть посвящённым в отношения киевских правителей с половецкими ханами, так как в его голове не угасала надежда сделать Киев подвластным василевсу. Олег неоднократно убеждался, что у этого человека необычайная память. Логофет всё помнил и ничего не забывал. Никифор был наделён ясным умом, но порой чувствовалась в его рассуждениях какая-то старческая медлительность, точно логофет понимал несоответствие своих грандиозных планов и действительности.
Во время последней встречи Никифор почему-то особенно расхваливал душевные и телесные качества Феофании Музалон, и Халкидоний подобострастно переводил его похвалы:
— Исполнена страха божия, скромна, почтительна к родителям… Ещё следует отметить её прилежание…
Олег слушал и вспоминал ангелоподобное лицо Феофании. Приличия и хорошее воспитание требовали, чтобы девушка опускала взоры, если на неё смотрит мужчина, и Феофания, едва притрагиваясь к пище, молчала во время обедов, на которых присутствовал русский архонт, но порой она не выдерживала и вскидывала на Олега сияющие любовью глаза в трепете длинных ресниц. Князь начинал горделиво разглаживать золотистые усы, поднимал одно плечо, и все видели, как под голубой рубахой с золотым оплечьем выпирала высокая грудь, крепкая, как камень. Впрочем, Феофания не возбуждала в нём страсти. Девушка была слишком бесплотной для этого любителя пышных женщин.
По предложению логофета Халкидоний советовал Олегу носить греческое одеяние, так как василевс пожаловал князю чин спафарокандидата, но пленник предпочитал скарамангиям русские рубахи и княжеское корзно. На уговоры переводчика он хмуро отвечал:
— Не привычен к длинным одеждам. Вы как попы.
Однажды Олег случайно встретил Феофанию с матерью на улице. Их сопровождала служанка, бережно неся в руках только что приобретённую вещь, может быть ароматы или курения, так как встреча состоялась недалеко от того места, где краснобородые восточные купцы про дают-всякого рода благовония. Дородная супруга магистра, нарумяненная, но в приличном для её возраста тёмном одеянии, шествовала с полным сознанием своего собственного достоинства. Говорили, что в её жилах несколько капель царской крови. Ради её родственной близости к Священному дворцу на ней и женился Феодор, из знатного, хотя и обедневшего, рода Музалонов, в те дни ещё скромный спафарий, надеявшийся, что такой брак поможет его возвышению. Он не ошибся и благодаря домогательствам Стефаниды несколько поднялся на иерархической лестнице. Но василевсы так часто менялись на троне ромейского государства, что особенного благополучия Феодор не достиг. Слава тоже не пожелала озарить его деяния, хотя честолюбивый Музалон мечтал отличиться при взятии какого-нибудь сарацинского города или в морской битве, когда неприятельские корабли пылают, как костры, зажжённые страшным греческим огнём. Увы, ему не удалось сделаться ни великим доместиком, ни друнгарием царского флота, а пришлось корпеть в дворцовых секретах на второстепенных должностях, пока, уже на склоне своих лет, он не получил, по ходатайству супруги, почётное звание магистра.