Владимир Набоков: русские годы

В некоей стране, где портреты правителя украшают улицы, а его голос гремит из всех репродукторов, герой, знавший тирана в молодости, обнаруживает, что в нем крепнет навязчивая идея убить диктатора. У героя нет никаких иллюзий, нет интереса к политике, нет возможности прорваться через кордон телохранителей, нет способа предотвратить террор, который последует за покушением, нет уверенности в том, что убийство сможет спасти его родину от неслыханных новых страданий в будущем. Когда он сравнивает ту угрюмую посредственность, с которой когда-то был знаком, и то божество, которое создало из нее государство, он видит, что созданный им портрет тирана не столько страшен, сколько смешон. Внезапно он понимает, что нашел решение проблемы: смех — это единственное средство, способное подорвать мощь мрачного правителя, а его самого спасти от безумия. Как заметил Набоков впоследствии, все может рассыпаться от «прикосновения исподтишка: слова, житейские правила, системы, личности, — так что, знаешь, я думаю, что смех — это какая-то потерянная в мире случайная обезьянка истины»²¹.

Нельзя не согласиться с Набоковым в том, что свобода свободного сознания могущественней порабощенной мысли. В рассказе он великолепно продемонстрировал внутреннюю свободу, когда его герой — от одной блестящей страницы к другой — размышляет о политике и многом другом. Тем не менее рассказ, едва ли не самый длинный у Набокова, разочаровывает. Его структура растянута до предела, но в конце концов из ее чрева выходит на свет божий хрупкий и безжизненный вывод, и, хотя Набоков убийственно метко разоблачает идиотизм культа героев и государственного контроля, созданный им портрет правителя в молодости (в котором нет ничего, кроме угрюмой тупости) совершенно неубедителен. Позднее Набоков переработает «Истребление тиранов» в некоторые главы романа «Под знаком незаконнорожденных», в котором образ Падука, тирана и бывшего школьного друга героя, останется самым слабым местом.

V

Некоторое время назад Набоков послал свои рассказы тридцатых годов в книгоиздательский отдел «Русских записок», где ему порекомендовали издать их не одним томом, а двумя²². На самом деле до войны успел выйти лишь один том. Получив небольшой аванс за рассказы и не надеясь ни на какие другие заработки в обозримом будущем, Набоковы решили переехать из Ментоны в менее популярное место. Они остановили свой выбор на Мулине, небольшом селении в Приморских Альпах, не удостоившемся в путеводителе Мишлена ни единой звездочки. Накануне отъезда в начале июля их навестил Бунин. До этого они последний раз виделись в Каннах, и Набоков смутил гостя, показав ему статью, где приводилось высказывание Бунина о Сирине. «Ах вот что, — вы меня называете выродком!» — подтрунивал он. Теперь Бунин попал прямо в суету предотъездных сборов. Казалось, сами их встречи были отмечены печатью разобщения²³.

На второй неделе июля Набоковы отправились на автобусе в Мулине, расположенный в тридцати пяти километрах от моря; дорога вилась между крутыми, заросшими кустарником скалами, позаимствованными из какого-то китайского пейзажа. Набоковы остановились в приземистом, трехэтажном «Отель де ля Пост», второй по величине и классу из двух гостиниц в городе, окна которой, закрытые ставнями, выходили на главную площадь. В природе, окружавшей этот очаровательный городок, расположенный на высоте двух с половиной тысяч футов над уровнем моря, было что-то неожиданно северное, Набоков наслаждался великолепными горами и множеством незнакомых цветов. Здесь 20 и 22 июля, бродя по крутым склонам окружавших Мулине гор, на высоте четырех тысяч футов, он заметил и поймал два экземпляра бабочек, которые удивительно отличались от других «голубянок», порхавших вокруг. В первой своей американской энтомологической статье он назовет их Plebejus (Lysandra) cormion. «Быть может, они не заслуживают названия, — признавал он впоследствии, — но что бы они из себя ни представляли — новый вид в процессе формирования, забавную проделку природы или результат случайного скрещивания, — они остаются большой и чудной редкостью»²⁴. Впервые он столь близко подошел к тому, о чем мечтал всю жизнь, — к открытию нового вида.

Европа готовилась к войне, и поля вокруг Мулине были усеяны палатками военного лагеря, а музыка, гремевшая на площади, и звуки учебных выстрелов, доносившихся из-за города, заглушали звон коровьих колокольчиков. Набоковы питались в «лучшей» гостинице Мулине, пока Владимир не зашел по ошибке на кухню, где принял за черную икру рой мух, покрывавших тарелку с мясом. После этого случая им стала готовить хозяйка их гостиницы, но тут в военном лагере разразилась эпидемия дизентерии, и, когда Набоковы обнаружили в поданной им ветчине червей, они стали есть одно варенье из банок, которые открывали прямо перед едой. Прочитав однажды в газете рекламу русского пансиона в Кап д'Антиб, они немедленно заказали комнаты и отправились назад на побережье в красном туристическом автобусе, который пронзительно трубил на крутых поворотах²⁵.

В последнюю неделю августа они поселились в пансионе — «Вилла Сипр» по улице Шмэн де л'Эрмитаж, 18, расположенном в большом доме посредине узкого полуострова. Дом этот, некогда принадлежавший герцогу Лахтенбергу (русскому, несмотря на свое имя), был превращен в «русскую, очень русскую, инвалидную виллу» — Дом Союза Георгиевского креста для инвалидов войны. Зонтичные сосны и голубые бухты, окружавшие полуостров, создавали идиллическую картину, но Набокова бесили слухи, распространяемые «завистливыми идиотами» в Париже, о том, что он с семьей нежится на Лазурном берегу: «Нам просто деваться некуда». Положение было скверное: никогда раньше они не испытывали подобной нужды, жизнь казалась медленной смертью, они не знали, что делать²⁶. Набоков обратился за помощью в Русский литературный фонд в Америке: «Не могу вам сказать, как была бы для меня важна в настоящее время хоть небольшая ежемесячная поддержка: мое материальное положение еще никогда не было столь ужасно, столь безвыходно. Мой литературный доход не составляет и половины очень скромного бюджета». Фонд смог послать только 20 долларов²⁷.

В то время как английский драматург Ноэл Коуард получал самые высокие в мире гонорары, Набоков, приступая к работе над еще одной пьесой, надеялся не на сказочные богатства, но лишь на небольшой заработок от журнальной публикации пьесы, а также на столь же скромный доход от ее постановки в предстоящем сезоне, в том случае, если она подойдет Русскому театру. За сентябрь он написал «Изобретение Вальса» и 3 октября отослал рукопись²⁸.

VI «Изобретение Вальса»

В своем историческом обзоре русской литературы в изгнании Глеб Струве заметил, что Набоков, несмотря на уверения в собственной аполитичности, отразил терзания политически напряженных тридцатых годов в большей степени, нежели другие писатели-эмигранты²⁹. В то время как Федор утверждал, что его «Жизнеописание Чернышевского» решает исключительно художественные задачи, Набоков этим не ограничивался. Биографию Чернышевского он написал в ответ на политику насильственного насаждения социалистического реализма в качестве государственной эстетики в Советском Союзе и прямо заявлял, что его критика Чернышевского означала «поражение марксизма и материализма»³⁰. Однако, несмотря на всю кровожадность сталинской политики последних десяти лет, Гитлер представлялся более опасным злом. В 1937 и 1938 годах, сразу после того как Набоков с семьей благополучно вырвался из нацистской Германии, он снова и снова мысленно возвращался в страну, где прошли пятнадцать лет его жизни. Первой атакой стал рассказ «Облако, озеро, башня». Затем, во второй, третьей и пятой главах «Дара», ненависть писателя к немецкой пошлости до такой степени окрасила восприятие Германии героем романа, что публикация в «Последних новостях» одного лишь фрагмента из этих новых глав вызвала в марте 1938 года бешеную критику со стороны выходившего в Берлине профашистского «Нового слова»³¹. Затем появился рассказ «Истребление тиранов», а за ним последнее произведение из этого ряда — пьеса «Изобретение Вальса», где Набоков направил оружие своего искусства против мегаломаниакальных фантазий, которые угрожали растерзать Европу.

Легкий кошмар, исследование безумия, череда коротких острот и драматических трюков, притча о тщетности политических или каких бы то ни было мечтаний, «Изобретение Вальса» кружится вокруг Сальвадора Вальса, вознамерившегося спасти мир с помощью изобретенного им аппарата, способного вызывать мощные взрывы на любом расстоянии. (Как Набоков позднее напомнит своим читателям, пьеса была написана за несколько лет до создания атомной бомбы.) В первом действии военный министр принимает Вальса и, решив, что перед ним сумасшедший, быстро его выпроваживает, но тут же посылает за ним, когда ровно в полдень взрывом сносит вершину горы, которая была видна из окна министерского кабинета. Во втором действии Вальс выполняет задания министра и его генералов, превратив в пыль намеченные ими пункты. Они готовы заплатить миллионы за его аппарат, но он хочет одного — стать благодетельным правителем мира и первым своим указом осуществить всеобщее разоружение. Им ничего не остается, как принять его условия. Действие третье. Став правителем страны, Вальс сталкивается с издержками власти — необходимостью преодолевать инерцию, народное недовольство, заниматься бумажной волокитой, принимать неприятные решения (стараясь подчинить своей воле другие страны, он уничтожил город с населением шестьсот тысяч человек). Больше всего теперь он мечтает отдохнуть от тягостных обязанностей, построить сказочный дворец, в котором он мог бы укрыться со сказочным гаремом. Однако женщины, которых приводят к Вальсу, его не устраивают: ему нужна лишь одна девушка, которую спрятал отец, готовый защищать ее от Вальса даже перед угрозой собственной гибели, гибели страны и всего мира.

В этот момент фантастический мир Вальса рушится: его сон шепчет ему, что никакой машины у него нет, и неожиданно действие пьесы возвращается к началу, к сцене, где Вальс является на прием к военному министру. Теперь разговор происходит на самом деле, а не в воображении героя, и на этот раз, когда Вальс, убеждая министра в том, что в его руках находится особое оружие, угрожает взорвать виднеющуюся вдалеке гору, министр просто обрывает его и приказывает вывести силой.

Как прокомментировал сам Набоков:

если с самого начала действие пьесы абсурдно, то причина этого в том, что именно таким — еще до того, как поднялся занавес, — оно видится безумному Вальсу, когда он сидит в кресле викинговского стиля, ждет аудиенцию, которую ему удалось устроить через старика Берга, и воображает разговор с министром и его удивительные последствия; — разговор, которого он на самом деле удостоится лишь в последней сцене последнего действия. Пока Вальс находится в приемной, перед нами последовательно разворачивается его трехактная греза, прерываемая лишь антрактами забытья, хотя время от времени ткань его фантазии вдруг истончается, на яркой материи появляются прорехи, сквозь которые просвечивает иной мир.