Владимир Набоков: русские годы

Разумеется, поэма политически наивна, но наивен и ее девятнадцатилетний автор. Когда в начале 1919 года Юрий Рауш после нескольких недель отпуска, проведенных в Ялте, уходил на фронт, Владимир вновь ощутил всю силу своего давнего желания быть равным ему в храбрости.

Как ты, — я с отроческих дней влюблен в веселую опасность… —

начинает он стихотворение, посвященное Юрию, и — после нескольких месяцев колебаний — твердо решает вступить в Белую армию. Перед тем как отправиться в полк, Юрий дал Владимиру примерить свои сапоги и пообещал ему сделать все, что в его силах, чтобы двоюродный брат попал в ту же дивизию, что и он⁶⁹.

23 февраля (8 марта), через неделю после возвращения Юрия на фронт, в Ялту пришло известие о том, что два дня назад он погиб в бою у деревни Благоданное. Пришпорив коня, он вырвался вперед и в одиночку бесстрашно поскакал на пулемет противника. Одна пулеметная очередь — и у Юрия «весь перед черепа был сдвинут назад». «Так, — пишет Набоков, — он утолил мучившую его всю жизнь жажду героизма в бою — последней великолепной скачки с пистолетом или саблей наголо». Тело Юрия привезли в Ялту, где 1 (14) марта он был похоронен. Владимир нес гроб. Позднее он написал своей старой французской гувернантке: «C''etait mon meilleur ami» [53] .

53

Это был мой лучший друг (фр.)

Последнюю эпитафию двоюродному брату он сформулировал в книге «Память, говори»:

…всеми чувствами, всеми помыслами правил в Юрике один дар: чувство чести, равное, в нравственном смысле, абсолютному слуху⁷⁰.

Однако Гражданская война, как Владимир позднее понял, не сводилась лишь к восторгам перед героическими белыми и ненависти к диким красным. В Ялте были зверски убиты два еврея, и улики говорили против белых офицеров, но, когда В.Д. Набоков как министр юстиции попытался организовать расследование, подозреваемых перевели на фронт или на Кавказ — куда не распространялась юрисдикция Крымского правительства. Когда ситуация на фронте стала еще более безнадежной, белые офицеры еще больше распустились, и подобные сценарии стали разыгрываться слишком часто⁷¹.

VII

У правительства не было выбора: ему приходилось преследовать отдельных офицеров за беспорядки, но при этом все же полагаться на защиту Белой армии. Однако именно из-за своей связи с белыми Симферопольское правительство лишилось той широкой поддержки населения, которой оно пользовалось четыре месяца назад. С усилением большевистской агитации белые стали еще более подозрительными. Поскольку в Белой армии оставалось мало свободных войск, не занятых в боевых действиях, и поскольку она не могла принять либеральные принципы Краевого правительства, ее помощь краю была скудной и весьма ограниченной. В отчаянии С.С. Крым и В.Д. Набоков обратились к французам, чьи военные корабли контролировали Севастопольский порт с тех пор, как оттуда ушли немцы⁷². Войска, обещанные французами, так и не материализовались.

16 (29) марта, когда красные теснили белых на Перекопе, Деникин телеграфировал ультиматум: если Крымское правительство не объявит военного положения и не передаст власть армии, войска будут выведены. Правительству ничего не оставалось, как принять эти условия. Но меньше чем через неделю — 21 марта (3 апреля) войска красных прорвали оборону противника и начали быстро продвигаться в глубь полуострова.

Был получен приказ эвакуироваться. 26 марта (8 апреля) Набоковы покинули Ливадию, где Владимир оставил собранную в Крыму коллекцию из двухсот экземпляров бабочек и мотыльков. Дорога, по которой они ехали, петляла по склонам Крымских гор; Елену тошнило у одной дверцы, Сергея — у другой. Севастополь, через который лежал единственный путь к спасению, был запружен багажом и людьми. Многим приходилось ночевать прямо на улице. Для министра Набокова и его семьи были забронированы номера в гостинице «Метрополь». Владимиру предназначался седьмой номер:

Не то кровать, не то скамья. Угрюмо-желтые обои. Два стула. Зеркало кривое. Мы входим — я и тень моя.

За два дня в Севастополе у него была возможность исследовать знаменитые гранитные пласты ступеней на спуске в бухту, пулеметы и мешки с песком, приготовленные к защите порта, белые от пыли улицы. 28 марта (10 апреля) министры Крымского временного правительства и члены их семей сели на греческое судно «Трапезонд», которое уходило в Константинополь. Эта почерневшая, отслужившая свой срок посудина все же сулила спасение⁷³.

Но путь к спасению оказался перекрыт. На следующий день около пяти часов французское командование пожелало узнать, почему в севастопольском банке не осталось фондов правительства, и потребовало передать ему все деньги в 11 часов следующего дня. В назначенный срок Крымское краевое правительство предоставило полный отчет о том, на что ушел севастопольский фонд (расходы на эвакуацию, уплата жалованья чиновникам — все «во исполнение закона, которого Правительство не могло не исполнить»). И тем не менее французы стояли на своем: «Дайте деньги — иначе не уедете». Вечером того же дня, 30 марта (12 апреля), министрам и их семьям приказано было покинуть «Трапезонд», который должен был уйти в Константинополь, — через день-другой судно действительно вышло в море с Сергеевичами и Дмитриевичами на борту⁷⁴.

Министров с семьями тем временем перевели на «Надежду» — еще меньшее и «неимоверно грязное» греческое судно с грузом сухих фруктов, стоявшее на рейде. 31 марта (13 апреля) французскому командованию была передана вся информация, которую оно требовало, но ни в этот день, ни на следующий, ни еще через день оно не дало разрешения на выход «Надежды» в море. Семь министров и их близкие — всего 35 человек — вынуждены были спать на деревянных скамьях в одной, лишенной удобств каюте. К концу третьего дня красные захватили высоты, окружающие Севастополь, и начался пушечный и пулеметный обстрел. Пять часов отстреливались французские и греческие войска, пока наконец «Надежде» не был отдан приказ уйти в море. С берега доносились пулеметные очереди, а судно зигзагами выходило из бухты и скользило по зеркальной глади залива. Владимир сидел с отцом на палубе, стараясь сосредоточиться на шахматной партии, и думал о том, что Люсины письма будут по-прежнему приходить в Ялту. 2 (15) апреля 1919 года, около 11 часов вечера, он простился с Россией⁷⁵.

Часть 2 ЕВРОПА: СИРИН

Гетто эмиграции, по сути дела, было средой более культурной и более свободной, чем те страны, в которых мы жили. Кому захотелось бы расстаться с этой внутренней свободой, чтобы выйти наружу, в незнакомый мир? Что касается меня, я чувствовал себя вполне уютно там, где я был, — за своим письменным столом, в комнате, снятой внаем. Но впрочем, я не типичный эмигрант. Я очень нетипичный эмигрант, который сомневается в том, что типичный эмигрант вообще существует.

В. Набоков. Из интервью 1966 года¹

ГЛАВА 8 Превращение в Сирина: Кембридж, 1919–1922

Не знаю, поедет ли кто-нибудь и когда-нибудь в Кембридж, чтобы отыскать следы шипов, оставленные моими футбольными бутсами…

«Память, говори»

I

Беженцев на борту «Надежды» не кормили, и им пришлось довольствоваться собственными припасами — колбасой, яйцами, хлебом. На исходе второго дня вдали показался Константинополь и «пропал в сумраке ночи, опередившей судно». На следующий день — 17 апреля 1919 года — Владимир, рано поднявшись со своей жесткой скамьи, увидел восход солнца над Босфором, корабли, застывшие, словно в янтаре, и далекие минареты. Поскольку Константинополь уже был переполнен беженцами, пассажиры «Надежды» не получили разрешения сойти на берег. Лишь после двухдневной стоянки, когда минареты стали казаться фабричными трубами, судно двинулось дальше, через Мраморное море².

Еще два дня спустя «Надежда» вошла в афинский порт Пирей. Хотя у пассажиров кончились продовольствие и вода, корабль на двое суток поставили на карантин в Пирейской бухте, и лишь в день двадцатилетия Владимира Набокова он и его близкие сошли на берег Греции. Там их уже ждали Сергеевичи и Дмитриевичи, и все три семейства двинулись вдоль берега — подальше от закопченных угольных суденышек и минных тральщиков, мимо сверкающих яхт — к белым отелям Фалерона, фешенебельной приморской окраины Афин. Несколько недель Владимир Дмитриевич с женой и детьми провели — несмотря на отчаянную нехватку денег — в отеле «Новый Фалерон» — трехзвездном, судя по набоковскому путеводителю, а две другие семьи — в «Актеоне». Владимиру Дмитриевичу удавалось объясняться с лакеями на древнегреческом³.